— Злюсь на неё, бедную, и очень часто, — говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену. — А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили её православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать её Лизой, по-старому зову — Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть её к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У неё твёрдое убеждение, что всему своё время и, коль уж ей пока хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. В том, что она мне не изменяет, я убеждён, — у меня на это чутьё. Но развлечениям она отдаёт должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается — мол, я крестилась, а Бог мне так и не даёт ребёночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить всё. Лень моя дурацкая мешает. Всё боюсь ещё больше отпугнуть её от Бога, думаю: сама придёт к понятиям. И вот, стоит мне не её начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Николай, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всём виноват. Женщина ведь существо слабое.
— Всё верно, — вздохнул отец Николай и улыбнулся, оглядываясь, не слышит ли матушка. — У меня тот же грех. Ведь в Наталье моей тоже бес с ангелом вечно борются. Помнится, я однажды, лет десять назад, в сердцах сочинил про неё такие стихи:
И только во мне сии стишата промелькнули, как она сделалась добрая, ласковая, заботливая, всё по дому взялась делать, всему радуется, словно издеваясь над моей поэзией. Я тогда сказал: «Прости, Господи!» и спешно сочинил другое:
Так что твои чувства, Вася, всем известны в семейной жизни. Незабвенный мой батюшка отец Александр говорил, что жена — это точильный камень. Ею душа мужчины заостряется. Если точильный камень слишком мягкий — плохо заточится, если слишком твёрдый — тоже плохо. Нужна некая средняя твёрдокаменность в жене. Тогда мужчина хороший, как ты, как я. Всё же, меж нами говоря, мы с тобой не худшие. Как ты полагаешь?
— Вам, батюшка, виднее, — застенчиво улыбнулся Василий.
— Конечно, особо гордиться нам тоже нечем, — тотчас слегка нахмурился священник, — но и чрезмерное битие себя в грудь бывает губительно для русского человека. Я старый, много повидал таких самопобивателей. Такой что делает? Начнёт очертя голову каяться, бичевать себя — я разбойник, я вор, я пьяница, я женолюб, я то, я се. Кается день, кается другой, а на третий, глядишь, осмотрится по сторонам, да рявкнет: «Ах, я и такой и сякой, говорите? Ну, так и буду и таким и сяким, коли так!» И пойдёт хуже прежнего разбойничать. Вот и Кудеяра мне Господь послал такого. Президента Кеннеди он, видите ли, убил! И вроде бы каялся сегодня не в шутку, а в задней комнате башки всё же бутылка припрятана. И где он теперь?
— Исчез, — вздохнул Чижов, сокрушаясь о своём сегодняшнем двуногом транспорте.
После признания в причастности к убийству американского президента Полупятов покинул церковь и, по сведениям старушки Прасковьи, отправился семимильными шагами либо в Погорелки, либо в «Девчата».
— Ну и что он теперь, по-твоему, делает?
— Пьёт, должно быть. Что ж ещё?
— Конечно, пьёт, — кивнул батюшка. — И пьёт, и греховодит как-нибудь. Мне деревенские из Погорелок грозились уже, что башку ему проломят. Да ещё наверняка оправдает себя: «Ах, я плохой? Ну так буду ещё хуже!» Завтра в полдень явится весь осиневший. На похмелку клянчить будет. Нет, не видать мне света с этим Кудеяром. А если и видать, то нескоро. И не мне.
— Я, батюшка, тоже в промежутке между Рождеством и заговеньем пил много, — вздохнул Чижов.
— Ну, в этом ты мне уже прошлый раз каялся, — осадил его отец Николай. — Да и тебе за всю жизнь не видать такого пьянства, какого он за одну только сегодняшнюю ночь напьёт.
— Где ж он денег возьмёт? — удивился Чижов.
— Да пообещает чего-нибудь, возьмёт авансом и надерётся. Его побаиваются, не отказывают в авансах. Уголовник. Правда, не стану грешить на него — всё, что наобещает, потом, по трезвой, сделает. На это не жалуются. Душа-то у него есть.