— Наш дом!
Замерев на мгновение, кинулись во двор. Разваленная крыша с торчащими досками, похожими на переломанные ребра, плясала перед глазами. Больше в эту минуту для них ничего не существовало.
Прямо напротив Федькиного подъезда валялась перевёрнутая телега. Тут же лежал и Лентяй, невыпряженный, неподвижный. Громадный, тяжёлый конь лежал на боку, поджав передние ноги, изо рта его, как из брандспойта, хлестала кровь. Возчик Семен Иванович неподвижно распластался рядом лицом вниз, в левой руке сжимая обрывок вожжей. Телогрейка у него на спине была в клочья посечена осколками.
Набежал народ. Кричали, суетились, требовали скорую помощь, врача.
Вскоре подъехали заводская «санитарка» и грузовик. В «санитарку» заносили Семена Ивановича Фокина. А в кузов грузовика затягивали здоровенную тушу Лентяя. Потом Федька увидел мать. Она бежала от машины к нему, вытянув руки, точно хотела его обнять. Щеки её были мокры от слёз. Ахнула, приметив, какой он весь перепачканный, прижала к себе, испуганно ощупывая.
— Федя, Феденька! Цел, сыночек мой?! Не ранен? — Она прижала его к телогрейке, пахнущей машинным маслом. — А Катя-то где? Где Катя?!
Тут же появилась и Катька.
— Родные мои, милые! — Мать прижимала теперь их обоих, словно боялась потерять.
Федька пробрался поближе к «санитарке». Жена возчика Семена Ивановича рвалась к машине.
— Пустите! Пустите, люди добрые. Дайте в последний раз взглянуть на моего матросика.
Её осаживал усатый санитар в белом халате, надетом поверх пальто с рыжим воротником.
— Ну куда ты, куда? Поезжай теперь в Лефортово, в морг — там наглядишься... А сюда нельзя.
Наконец дверца захлопнулась, «санитарка» тронулась со двора, навсегда увозя бывшего матроса-черноморца Семена Ивановича Фокина. Следом поехал и грузовик, в кузове которого лежала туша Лентяя. Жена Семена Ивановича побежала было за машинами, но тут же, обессилен, осела прямо на землю, закрыла лицо руками.
Федьке стало больно оттого, что никогда уж больше но увидеть дяди Семена, не услышать его рассказов о том, как топили чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. И никогда-никогда не посидеть рядом с ним на телеге, беззаботно свесив босые ноги, посасывая вывалянные в махорке леденцы и слушая цокот тяжёлых копыт Лентяя по булыжной мостовой. Ничего этого уже не будет...
Дом стоял полуразрушенный, с разбитой, провалившейся крышей, мрачно смотрел пустыми глазницами окон. Левая часть чуть не до самой середины вся разбита, рядом — обломки брёвен и досок, битое стекло, штукатурка, колотый старый кирпич от печных труб... Такой родной, знакомый прежде до последней царапины, дом стоял теперь чужим и бесприютным, и жильцы молча, скорбно глядели на него, потрясённые случившимся.
Федька работал вместе со всеми, растаскивал обломки, а перед глазами у него всё стояла спина дяди Семена Фокина, посечённая осколками бомбы телогрейка. И ещё будто бы где-то далеко-далеко слышалась знакомая песня:
Он думал о дяде Семене, о его песне, и ему казалось, они чем-то очень похожи друг на друга. И ещё почему-то в памяти всплывал при этом Витькин отец, капитан-лейтенант Шестаков...
Мария Алексеевна предложила Шестаковым пожить хотя бы временно у неё: комната у тех после бомбежки совсем не годилась для жилья.
— Теперь не до удобств, — сказала она. — Лишь бы прожить как-нибудь. Лишь бы выжить...
— Какие уж там удобства, — с горечью произнесла Клавдия Ивановна. — Спасибо, дорогая Мария Алексеевна. От твоего-то с фронта ничего нет?
— Нет, пока ничего, — вздохнула Мария Алексеевна. — Им там потяжелей нашего... А вы прямо сегодня и перебирайтесь. Вместе-то всё повеселей, что тут ни говори...
— Тетя Клава, а вы насовсем, навсегда переезжайте к нам с Витькой. Места на всех хватит! — горячо сказал Федька.
Клавдия Ивановна ласково прикоснулась рукой к Федькиной голове. Потом повернулась, подошла к провалу в стене, где была их комната. Молча постояла. Плечи её тихонько вздрагивали...
Декабрь нагрянул в Москву с жестокими холодами. Ледяной ветер гнал по улицам колкую поземку, завывал в жестяных трубах «времянок», торчащих из окон. Высокие сугробы горбились вдоль тротуаров, снежная пороша клубилась, вилась над ними белой пылью. Очереди длинными вереницами зябко жались у промерзших витрин магазинов.
Студеные дни и ночи фронтового города. Мороз и снег. Снег и мороз... Но москвичи радовались невиданным холодам: «Нашим лихо на фронте — немцам и подавно».
Москва готовилась к решительному сражению. В небе день и ночь, точно гигантские сигары, висели воздушные заграждения; по улицам проходили красноармейские роты, тяжело громыхали танки; занесённые снегом доты грозно зияли глубокими амбразурами; противотанковые рогатки перегораживали дороги и площади; щетинясь заиндевелыми штыками, шли на защиту города ополченцы.
Ребята часами мерзли на улицах, с завистью смотрели вслед уходящим на фронт бойцам. Как же важно именно сейчас, в эти дни, казалось им, очутиться на передовой!
Как-то поутру прибежал запыхавшийся Витька.
— Аида на шоссе! — воскликнул он. — Быстро!
— А что там?