— Ну да, на костылях, — усомнился Гришка.
— А что, ещё лучше, никто не заподозрит, что разведчик… — сообразил Поливанов, и восторг прельстительных миражей охватил палату.
Щёки ребят пылали, блестели глаза. Они уже ясно видели себя там, в тылу у немцев, с пистолетами и гранатами на поясе, и позабыли про Зою Николаевну, которая стояла в ногах постелей, пытаясь их перекричать.
Шум улёгся понемногу, и Зоя Николаевна стала объяснять, что испанский язык похож на французский и итальянский, что у них другие, чем у нас, буквы и к словам особая приставка — артикль. Первые пять букв она тут же назвала и просила запомнить. «А» и «Е» оказались, как у нас. «В» называлась у них «Б», «С» почему-то «Ц», а «Д» вообще ни на что не похоже — полкружка с палочкой. Теперь буквы надо было написать — каждую по целой строчке.
Зоя Николаевна раздала карандаши и бумагу: заранее нарезала шесть кусков из старой газеты, чтобы каждому достались белые поля. Писали старательно, но карандаши быстро тупились, полей не хватало, а по печатным строчкам чертить — совсем грязно выходит.
Жаба попробовал писать аккуратно, подложив дощечку под газету, даже язык высунул от усердия, но на третьей букве заскучал и стал рисовать чёртика.
— Зоя Николаевна, а как по-испански «здравствуйте»? — поинтересовался он.
— Буэнос диас, — ответила она.
Отложив листки, ребята на все лады стали повторять незнакомое слово, упиваясь его странным звучанием.
— А как «до свидания»?
— Аста ля виста.
— Остановисьта, — переиначил Жаба.
— Аста ля виста, дурак, — поправил его Костя.
— Зоя Николаевна, а как «дурак» по-испански? — неожиданно подъехал Поливанов.
— А зачем тебе? Ну, «тонто», — покорно ответила Зоя Николаевна.
— Тонто, тонто, — стали на все лады смаковать ребята, поворачивая друг к другу ехидные физиономии. — А как будет «свинья»?
— Пуэрко, — смущённо ответила Зоя Николаевна, понимая, что урок заваливается в какую-то яму, и попыталась вернуться к алфавиту. Но ребята как с цепи сорвались.
— А как будет «бандит»? А «собака»? — слышалось со всех сторон.
Зоя Николаевна отвечала безотказно, отбиваясь лишь от самых глупых вопросов и всё пытаясь перейти к делу, но не тут-то было. Восхищённые её познаниями и новизной своих открытий, ребята старались перещеголять друг друга, прицокивали языком, переглядывались победно и повторяли, как заведённые: «Тонто! Пуэрко!»
— Так мы все ругательства выучим! — ликуя, заорал Жаба.
— Ты, Вася, неумно говоришь, — оборвала его Зоя Николаевна. — Слова, даже бранные, не всегда будут ругательствами. Все зависит от того, как сказать. Можно и красивое, хорошее слово употребить как ругань. А можно сказать «дурачок ты мой» — очень ласково.
— Дурачок, дурачок, — весело загалдели ребята, пробуя, как это будет получаться.
— Свинка ты моя, — сказал Костя, обращаясь к Гришке.
Зоя Николаевна покачала головой.
— Ну, от тебя, Митрохин, я ждала больше ума.
Костя надулся и замолчал.
— И вообще, что за галдёж вы подняли, — спохватилась Зоя Николаевна. — Это же урок. Так никакого языка выучить нельзя.
Она опоздала повернуть руль и теперь тщетно сражалась с захлестнувшей её стихией.
— Вообще же, ребята, испанский язык не для того создан, — ещё пыталась объяснить она. — Это язык поэзии. Язык пламенного призыва. Послушайте: «Пролетариос де тодос лес паисес униос!» Красиво? Это лозунг: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» Или: «Но пасаран!» — «Не пройдут!» Ещё великий Ломоносов сказал: «Испанским языком — с богом говорить прилично…»
— «С богом»… — Костя ухмыльнулся и многозначительно переглянулся с Ганшиным. Ну и лепит сегодня Зоя!
Но тут урок Зои Николаевны, и так уже потонувший в нестройном гуле голосов, кончился, потому что в дверях возникла учительница литературы и истории Изабелла Витальевна. Она только что кончила первый урок у девчонок, и Зоя Николаевна пошла сменить её в третью палату, а Изабелла заняла её место у печки.
Возбуждённые голоса стихли, Изабеллу побаивались. Последнее время она считалась их палатным воспитателем, знала всех наперечёт и спуску не давала. Она была самой молодой среди учителей и казалась ребятам необыкновенно привлекательной, хотя первое впечатление было не в её пользу: Изабелла заметно сутулилась и в голосе её была неприятная надтреснутость. Но всё это забывалось вмиг. Черноволосая, с седоватой прядью, спускавшейся наискосок лба, с очень пристальными тёмными глазами и язвительной улыбкой, игравшей в углах рта, она была им вполне по нраву. Охотно рассказывала о себе, любила подсмеяться над ними, поддеть, вышутить. «Язык — бритва», — говорил о ней Юра Гуль, а Костя, и Ганшин, и Поливанов наперебой старались усвоить стиль стремительных шуток Изабеллы. Но разве ей можно было подражать?!