Дед Чайковский зашебуршал в сундуке в поисках докторских писем. Но шофер Иван вдруг поторопил ехать. Мы забросили в кузов лопаты, и я подсадил деда в кабину. Тут было не хуже, чем в легковой. Поблескивали стекла и никель приборов, скрипело поролоновое сиденье, а высокое ветровое стекло давало глазу хороший обзор.
Выехали мы в устье речки Княжны. На Княжне, рассказывал дед, когда-то стоял поселок, а теперь от домов остались только бугры в зарослях лебеды да кресты на кладбище.
Наполовину заросшая, а местами промытая ливнями в сплошной овраг дорога от Кыэкена шла туда прямо через хребет, но шофер Иван поехал в объезд, по зимнику. Ехали мы вдоль речки, название которой я позабыл. Помню только, что в нее впадает Княжна.
Дед все допытывался: не профессор ли я, не доктор ли? Я отвечал, что беды в том нет, что я не доктор: после публикации редакция газеты отошлет материал в Академию наук, а от себя я еще добавлю цветное фото и образец растения. Но какое все-таки название имеет корень? Вот мы едем его копать, а я до сих пор не знаю названия…
— Кукла! — непонятно сказал шофер Иван.
— Женьшень это, женьшень, — начал твердить свое дед Чайковский. — Или ты тоже скажешь: палас, кукла; яд-трава?
Нет, я не хотел сказать этого. Надеешься всегда на самое лучшее. А у меня вообще такая жизненная привычка — ожидать чуда.
Дед с восторгом хохотнул сквозь шум мотора:
— Был Чайковский ноль без палочки, а помрет с именем. Генерал, академик!
Ветки берез шаркали по дверцам кабины. Старость, очевидно, всегда нуждается в почестях. Оттого-то почти всякий старик слегка хвастун. Вспомнилось мне из рассказов жителей Кыэкена, что дед Чайковский ни одно кино не пропустит. Пурга, дождь ли с градом — все равно в клуб притопает. Иногда со значением ухмыльнется:
— Время придет, меня в кино смотреть будете. Профессора будут пожимать руку деду Чайковскому!
Сильно накренившись, грузовик наш остановился на склоне сопки. Колеса машины нудно и долго проминали путь сквозь кочки, откосы, заросли ивняка. Теперь езду нашу оборвал старый овраг, наполовину замаскированный высокими жирными травами. Шофер сказал, что овраг, который тянулся до самой реки, он объедет по сопкам. Мы с дедом спустились вниз и пошли пешком. И правильно сделали: машина надрывно зундела мотором, карабкаясь на опасные кручи. Только благодаря водительскому искусству Ивана грузовик не задрал к небу свои колеса.
Внизу, в занавеси ивняка, шумела вода. У горизонта синели сырые пади. Травы доходили до пояса. Гущина их и мощь будили наивные детские страхи. Казалось: ядовитыми гадами кишит земля под корневищами, в невидимой затени. Ноги, обутые в открытые городские туфли, я ставил вперед с опаской. Опять удивила меня тучность здешних трав. Знакомый тысячелистник, например, узнавался с трудом: тело его налилось едкой зеленью, а тугие накрапы цветов вместо привычного белого цвета имели синевато-красный оттенок. Желто-оранжевые цветы жабрея тоже были не в меру крупные, глянцеватые, жирные. Стебли купены, казалось, потрескивают от избытка сил: в земле угадывались ее мощные, богатырские корневища. «Корни купены продляют жизнь», — вспомнились мне почему-то слова ламы-лекаря. Легкий ветерок пробегал по верхушкам вейника, стебли которого лоснились в солнечном блеске. Качались красные головки саранок, золотистые колокольчики собачьего мака клонились к теплой земле. Долгозубой темной пилой на той стороне реки маячила стена ельника, столь редкого для Забайкалья.
— Княжна течет за тем ельником, — махнул рукой дед. — Там Петруха-то мой. Марусенька тоже там…
Ноздри и рот забивало запахом меда, полынной горечи, земли, согретой солнцем. И вдруг слегка сжало сердце: пробегали здесь ноги бравенькой молодки Марусеньки, ластились к ней кудрявые саранки, вейник. Аромат горячих женских волос почудился сквозь запах чебреца и полыни, сквозь шелест травы.
Деда Чайковского, очевидно, тронули те же чувства, потому что он сказал негромко, почти шепотом:
— От чего люди бывают злы, жадны да завистливы? От особой болезни! С виду человек как человек, а изнутри червь зла-жадобы его зудит, зудит. Полно злых да жадных. Там, там и там…
Дед показал рукой на все четыре стороны и еще тише сказал:
— Вот и я говорю: корешок добра людям нужен.
Грузовик догнал нас, когда мы были уже почти у цели. Лес обрывался, открывалась пестрая от разноцветья поляна, над ней горбился скат увала.
— Вон они, краснеют дедовы лопухи, — кивнул сквозь стекло кабины с добродушной иронией Иван.
На склоне увала сквозь травы действительно проглядывали красные розетки листьев.
— Во-во, это они! — волнуясь, показал пальцем дед.
А Иван уже гремел в кузове, выбрасывая на землю лопаты и лом, длинный, как пика.
«У мужик-корня, — вспомнил я слова знахаря, — листья к концу лета становятся красными. Он первым ворожит осень». Я нагнулся к земле. У растения не было единого стебля — торчала из почвы горсть веток. Будто ветки нарочно натыкала в землю наивная рука. Мы с Иваном вооружились лопатами, и принялись рыть.
— А еще они растут в пади Шершаниха и по самой Шилке возле Казаново, — взбудораженно шептал дед.
Обнажился массивный плод в бурой картофельной коже. Мелкие стебли нелепо и странно торчали из его мощного тела.
— У, какой здоровый! — покачал дед на ладони вырытый нами корень. — Ройте, ройте еще!
— Кукла! — сказал шофер Иван. — Раньше давали их девочкам играть вместо кукол, вот и называется растение кукла. А еще мужик-корень…
— Точно! — подхватил я слова Ивана. — Целебное растение мужик-корень.
Корень и в самом деле был похож на мужика, на человечка, который расшарашил ноги. Глаза деда Чайковского блестели от волнения, пятнистый румянец покрыл его щеки. Оттого, что мы торопились — бригадир Миша Карпов ждал на покосе машину! — возбуждение деда передалось и нам с Иваном. Мы уже рыли каждый отдельно, жадно втыкая в землю лопаты. Волшебный корень рос тут в изобилии — прямо глаза разбегаются! Вот и корешок, за которым я так долго охотился и который растет только в Забайкалье, вблизи рек Шилки и Онона, и нигде больше! Я быстро сориентировался: у молодых растений листья еще зеленые, а у старых они сделались цвета пурпура, подготовились к осени. Я ударил лопатой — под самый пурпуровый, с множеством стеблей! — и сразу обнаружилось могутное тело корня. У меня даже лоб вспотел от радости и восторга: корень был толщиной с голенище дедова сапога, целая чурка! Пришлось выкопать огромную яму, прежде чем мы вытянули из земли эту корягу. Из поврежденных отростков сочился молочный сок. Дед только хлопал глазами и молча пыхтел, ползая по земле вокруг корня.
— Ух ты, зараза! — выдохнул он наконец. — Я тут давно не был, года два-три, наросли-то, расперло их как! Мне сроду такого корня не доводилось выкапывать. Граммов семьсот самое большое. А этот!..
— Килограмма на три вытянет, — прикинул я.
— Да ты бы сразу миллионером стал, Мироныч, будь это настоящий женьшень! — сказал шофер Иван.
По расценкам «медэксперта» только одна моя коряжина оттянула бы на десять — двенадцать тысяч.
— Но что деньги, что деньги! — бормотал старик, прижимая корень к груди, как ребенка, и гладя его ладонью. — Ему цены нет! Корешок добра это, говорю вам, корень радости, а не какой не «палас». Вот, вот и вот…
Дед Чайковский хлопнул себя ладонью по груди, животу, коленям. И в который раз рассказал, как он вылечился от целой уймы болезней. А то все в тоске жил, горестях и тревоге. Не только телесные болезни, утверждал дед, но и пороки души пропадают: зло, зависть, алчность, равнодушие, лень. Человек как бы родится заново. Доктора об этом корне ничего не знают, утверждал дед Чайковский, а то они за него уцепились бы! Возможно, это грозит переворотом в мировой медицине, поскольку даже самые зловредные мировые войны можно предупреждать с помощью этого корня. Ведь всякая война начинается с разных тревог, психопатии, а корешок этот ласкает сердце и освежает разум.
— Так и напишут в книгах: «Женьшень Чайковского!» — прибавил дед с ухмылкой. — А ты говоришь «миллионы»! Когда человеку худо, то и все миллионы твои — куча мусора…