— Шмель, возьми клин, не то завалишь мне на лысину свою красавицу! — крикнул Генка.
— Санька! Погоди эту ель валить! Постучи по стволу. Там белка! Пусть своих шустрят утащит! Не оставляй ее бедолагой! — надрывался Иваныч, перекрывая рев бульдозера.
Рябой по стволу веткой стукнул, белку пугнул:
— Хиляй, мамзель, краля хвостатая, зазноба рыжая! Линяй с этой хазы! Чего барухой застряла? У тебя дуплянок, что у меня волос на калгане. Не мори! Не то размажу, стерва! Выметайся, добром прошу, как кента! Слышь! Иль тебе локаторы поморозило? Так я продую, мало не покажется! До самого Магадана без огляду когти рвать будешь! — грозил Рябой.
Мужики, слушая его, со смеху животы надрывали.
Санька, устав ждать, подошел к ели. Белые, как мелкий снег, опилки брызнули из-под пилы. На старую рыжую хвою, на траву, на сапоги. Запах смолы ударил в лицо. Вальщик опустил со лба очки, вбил клин, рассчитав угол падения дерева.
— Отойдите, мужики! — предупредил Санька.
Тихомиров загляделся на верхушку ели. Там на макушке дерева сидела белка. Он не услышал, пропустил мимо ушей предупреждение вальщика.
Дерево, падая, сшибло с ног, подмяло и враз укрыло хвоей, словно спрятав разом от всех или похоронив заживо.
Он ничего не заметил. Может, успел крикнуть, но шум падающего дерева заглушил. Да и что такое в тайге человеческий голос? Хрупкий звук, живущий секунды. Да и то если его успеет подхватить, вырвать из ветвей таежное эхо.
— Никак хмырь накрылся? — оглядевшись, ахнул Сашка.
— Да нет, небось в кустах отсиживается! После допроса оклематься надо, — вставил бульдозерист.
— Чего скучковались? Хиляйте сюда! — позвал Шмель.
— Хмыря замокрили! Елкой!
— Так что? Засыпать нечем? Иль помочь? Говно разбрызгивается! Оно не сдыхает! — засмеялся Шмель.
— Так человек все же! Как так? — возмутился Костя.
— Кому он нужен?! — хмыкнул кто-то.
— Следствию хотя бы! — направился к ели Андрей Кондратьевич и добавил: — Я за него отвечать не намерен.
Матерясь на чем свет стоит, Шмель обрезал вершину ели. Потом, поставив пилу в сторону, смотрел, как мужики приподняли дерево, вытащили из-под него Тихомирова.
— Живой иль накрылся, гад?
— Нельзя же так. Непристойно о человеке говорить грязно. Все мы — Божьи создания. Грешно такое молвить и думать, — урезонивал Харитон.
— Кончай, отец! Божьи создания не подводят ближнего до вышки. Это уже дьявольское семя! И с ним так же надо! — философствовал Генка.
— Ну что с ним делать будем? — развел руками Илларион.
— Да пусть лежит. Коль живой, сам очухается, встанет. А если концы откинул, в обед отнесем к палаткам, — предложил Санька.
— Ну уж нет! А вдруг перелом? Пусть Иваныч доставит его к палаткам. Там его охрана" выходит. Нам некогда этим заниматься, — сморщился Трофимыч.
Илларион позвал бульдозериста. Тот вскоре подъехал. Достал из кабины брезент и, замотав в него Тихомирова, уехал с деляны.
— Везет хмырю! Совсем в сачки зашился, — заметил Шмель.
— Может, он уже Богу душу отдал. А вы его тут ругаете. Остановитесь, люди, — уговаривал Харитон.
— Зачем Богу его душа? Да и была ль она у этого? А насчет гою — жив ли он, ботну без лажи — живехонек,
падла! Такое мурло и на том свете самим чертям без нужды! — взялся Шмель за бензопилу и вскоре забыл о случившемся.
Люди принялись за работу. Никто не отлынивал. Берегли время. Когда вернулся бульдозерист, на деляне были заготовлены две полные пачки хлыстов.
Два молодых охранника, приставленные к ним, только что вернулись из таежной глухомани. Губы малиной перепачканы. Спелой ягоды — полные фуражки. Мужиков решили угостить. О случившемся не знали. Этих условников охранять не надо. Так, для формы лишь. И торопить не стоит. Сами не отлынивают — зачеты зарабатывают. Даже те, кому доподлинно известно о реабилитации, спины не разгибают.
А тем временем охранники у палаток приводили в сознание Тихомирова. Ванюшка смачивал ему виски, Новиков, расстегнув рубашку, прослушал сердце:
— Жив. Молотит двигун. Легко отделался этот чудак. Считай, второй раз родился.
— Вряд ли он сам тому обрадуется, что вернулся из мертвых, — обронил парень и добавил: — Неспроста к нему следователь зачастил.
— Знаешь, Вань, не верю я им ни черта! Забили зэками весь Север. Все враги народа, вредители! И это такие, как наш Митрич. Да он, елки зеленые, алфавит до конца не знает. Спроси его, кто такой вредитель, так он о своей старухе враз вспомнит. Но ведь годы жизни отняты. И тут не до смеху. Старуха ему за лишнюю чарку печенку грызла, это можно пережить, а следователи — полжизни отняли. И не только у него. У большинства! Теперь реабилитируют! Мол, ошибочка вышла, извините! А судьи, следователи наказания не понесут. А почему? Этих ретивых надо было на место репрессированных, чтоб впредь охоту отбить к беззаконию. И этот — не лучше! Его кто учил? Да те, кто особистами звался, кто Колыму наводнил невинными людьми, ставшими зэками! Я не верю ему и потому, что не всякая правота права. Он допрашивает условника, который претерпел все муки ада. Выдержал их, выжил лишь в слабой надежде дожить до воли. А этот садист, иначе. не назовешь, отнимает даже тот слабый луч. Гнусно это — бить лежачего. Не по-мужски. Я бы отказался от такой паскудной роли.
— А если он убил Лаврова?
— Ты что, дурак иль прикидываешься? — удивился старший охраны.
— Выходит, не я, а он — дурак. Но в следователях дураков не держат…
— Скажи, умные могут пересажать тьму народа, потом реабилитировать с извинениями? Да для таких звание дурака похвала. Они гораздо худшего заслуживают. И следователи в той черной игре не последняя спица в колеснице. А я их вообще в глаза б не видел. Они сажают, а крайние — мы. Потому что невиновных охраняем. А настоящие преступники, виновники этой беды, пока на свободе!
— Я тоже думаю, что Лавров сам умер. Но вокруг все совсем другое говорят, — покраснел Ванюшка.
— А ты свою голову имеешь? Ну, раскинь мозгами, этот хиляк мог убить твоего старшего? Физически нет! Иль силой заставить пойти в тайгу? Тоже нет! Убить внезапно из-за дерева, а потом перенести его на полянку с борцом? Наивно! Дурья выдумка! Бред. Он после того, как поднял бы Лаврова, часу на свете не прожил бы, позвоночник сломался б у него! Заставил Лаврова насильно нюхать борец? Такое только шизофреник придумает. Ну, как он мог его убить? Ты знал Лаврова, видишь этого сморчка. Он сам всех боится. Шмель в палатке пернет, этот — до утра в шалаше вздрагивает, — сплюнул Новиков.
— А сумка Лаврова куда подевалась? До сих пор ее не нашли! — возразил Ванюшка.
— И что? Подумаешь, письмо, фото! Да какими б ни были прежние грехи у этого мужика, он свое уже на Колыме искупил. Громадный срок отбарабанил! И прежнее, если и был какой грех, поглотилось бы отбытым наказанием! А чтобы не реабилитировать всех подряд, выискивают хоть какую-то зацепу. Мол, все равно был виновен. Не за то, так за другое! Возня это все, Ванек, мышиная, нечистая. Оттого, что не хватает духу признать собственную подлость в прошлом. Да к тому ж не забывай, что патологоанатом не нашел на теле Лаврова следов насилия, ударов, синяков, ушибов. И прямо указал, что смерть произошла в результате вдыхания ядовитой пыльцы борца. И все, Ваня! Другого нет! А я Афанасия Федоровича хорошо знаю. Он не ошибается. Вскрытие проводит тщательно. Старой школы специалист!
— А сумка?
— Да что ты заладил, найдется она.
— Смотрите! — указал Ванюшка на Тихомирова.
По щеке мужика текли ручьями предательские слезы. Он слышал весь разговор, а может, часть его. От понимания или участия не сдержался. А может, боль допекла, стиснула сердце. Тут и зверь не выдержит, взвоет.
— Ну, чего мокроту пустил? Дышим, значит? Радоваться надо! Ну-ка, воды попей — и полегчает совсем! — Ванюшка подал в кружке звонкую родниковую воду.
Тихомиров приподнялся на локте, потянулся к кружке и вдруг рухнул без сознания.