Голова Мариго склонилась на грудь.
2
Маноглу не брал в рот ничего спиртного с тех пор, как с ним случился сердечный припадок. В исключительных, случаях — таких, например, как сегодня, — он вертел в руке рюмку, где на донышке было несколько капель коньяку, и изредка смачивал им губы. А вот немецкий офицер фон Зельцер был точно бездонная бочка. Он то и дело тянулся за бутылкой, чтобы наполнить свою рюмку.
Немец сделал еще один глоток и прищелкнул языком.
— Чудо! — в десятый раз повторил он. Маноглу холодно улыбнулся.
— Итак, господин фон Зельцер, — сказал он, — каковы перспективы производства?
— Ох! Надоели мне разговоры на эту тему! — протянул фон Зельцер, окидывая Маноглу взглядом с головы до пят. Отпив немного коньяку, он прибавил: — Не беспокойтесь, дорогой, мы поглотим весь ваш экономический потенциал.
— То есть? Вы закупите всю продукцию?
— О, конечно. Мы скупим все, — сказал немец и стал напевать себе под нос венский вальс.
Маноглу удивила эта готовность скупить все, в особенности продукцию его завода, которая не представляла никакого интереса для немецкого рынка.
— Если военные нужды… Несомненно, мы могли бы включить это в клиринг, — пробормотал он.
Фон Зельцер поправил свой монокль.
— Какой клиринг! Нет больше клиринга, дорогой мой, — сухо заметил он.
— Но как же тогда вы будете расплачиваться?
— Оккупационными марками. Последовало молчание.
Глубоко задумавшись, Маноглу откинулся на спинку кресла. Оккупационные марки. Эти слова не отдавались у него в ушах звоном монет. Он растерялся и вдруг почувствовал на минуту, что страна его потерпела поражение. Лишь на минуту. Потом он вспомнил о своих капиталах, переведенных в золото, и улыбнулся.
— Я всегда считал немцев лучшими коммерсантами в мире, — сказал он с напускной любезностью и вскочил с места, чтобы подлить гостю коньяку.
Полуденное солнце сквозь широкие окна заливало светом гостиную. От его лучей нагрелся толстый ковер под ногами Маноглу.
Фон Зельцер заговорил о красивых актрисах, о музыке. От выпитого коньяка голова у него приятно кружилась, он чувствовал себя на верху блаженства.
Под угодливой улыбкой Маноглу старался скрыть свое недовольство. Не выпуская из рук рюмки, немец встал с кресла и прошелся по комнате, чтобы немного размяться. Остановившись у окна и глядя на простиравшийся перед ним город, он осушил до дна рюмку.
— Вы, греки, доблестно сражались. Но в данном случае, должен заметить, это бесполезно, — весело произнес он и Снова подлил себе коньяку.
С губ фон Зельцера несколько капель упало на ордена, сверкавшие у него на груди. Маноглу, изогнувшись, вытер их своим носовым платком.
— Вы запачкали китель, господин фон Зельцер. Немец бессильно опустился в мягкое кресло. Монокль его, упав с глаза, повис на шнурке. Через несколько минут, засыпая, он выставил вперед правую ногу.
— А ну, Адольф, живо, стяни сапоги… Пошевеливайся, разиня, — пробормотал он, совершенно захмелев.
Маноглу стоял перед ним в растерянности. Но пьяный немец продолжал звать своего денщика и ругать его последними словами.
«Если снять ему сапоги, он, конечно, захрапит сразу, а для меня это спасение», — подумал Маноглу и, опустившись на колени, ухватился за протянутый ему сапог.
Лицо пьяного расплылось в блаженной улыбке — он вспомнил милую колыбельную песенку, которой научила его в детстве бабушка. Вспомнил и свои былые проказы. Привстав, немец неожиданно схватил Маноглу за уши.
— Что вы делаете, господин фон Зельцер! — закричал Маноглу.
Немец распевал во весь голос колыбельную песенку, раскачивая в такт голову своего «денщика». Когда он напивался, то обычно выкидывал подобные шутки.
Маноглу казалось, что вот-вот ему оторвут уши. А пьяный ревел:
За окном погасли последние лучи солнца, опустившегося за горизонт.
3
Старьевщик, немолодой толстяк со смуглым лицом, собирался закрывать свою лавку. Он убрал старинную консоль и несколько подсвечников, выставленных у дверей, и застыл на пороге в задумчивости, наблюдая за тем, что происходит на улице.
Вдруг он заметил высокого старика с длинным свертком, который, остановившись неподалеку, смотрел на него.