-- А ты бы взял -- раз послабей -- гирьку, привязал бы ее на ремешок да гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался тоже, проходу не да-ет. Я его гирькой от часов разок угостил -- отстал.
Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие си-ние горы, наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился радостным.
-- Хорошо, Филипп. Мне -- пятьдесят два, двенадцать откинем -несознательные -- сорок... Сорок раз видел вес-ну, сорок раз!.. И только теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было -торопился мно-го узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь -стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у ме-ня их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя. Не надо.
Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощу-щался, наплывал... Это было только слабое гнилостное ды-хание, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба гу-била это дыхание.
Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на земле -- хорошо. Вообще жить -- хорошо. Для приличия он поддерживал разговор.
-- Ты совсем, што ли, одинокий?
-- Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, -- Саня не жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. -- И у меня слабость эта появилась -- выпить... Я им мешаю. Это естественно...
-- Трудно тебе, наверно, жилось...
-- По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперь -- конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного стемнеет, и тепло -- я вдруг сознаю бесконечность.
Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик си-дел, Егор Синкин, с бородой, потому что его в войну ра-нило в челюсть, тот тоже не мог уразуметь.
-- В тюрьме небось сидел? -- допытывался Егор.
-- Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не понимал, что это прекрасно -- жить. Ну, что-то такое делал... Очень любил искусство. Много суетил-ся. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так инте-ресно. Но художником не был, -- Саня искренне, негромко, весело смеялся. -- Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну ма-ло ли на свете чудаков, странных людей!.. Деньги мне при-сылает брат. Он богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
Это мужики понимали -- жалеет брат.
-- Если бы все начать сначала!.. -- на худом темном лице Сани, на острых скулах вспухали маленькие бугорки желва-ков. Глаза горячо блестели. Он волновался. -- Я объяснил бы, я теперь знаю: человек -- это... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес-плодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... -- дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толко-вать про свои дела.
-- Любовь? Да, -- бормотал Саня, -- но она только запу-тывает и все усложняет. Она делает попытку мучительной -- и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь -- прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно.
Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растра-чивал из груди горячую веру, что жизнь -- прекрасна.
Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото-рый остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто -- так он думает, тот человек, -- важное.
Через неделю Саня помер.
Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывался -точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю...
-- Сань! -- звал Филя, -- Ты не задумывайся. А то так ху-же. Может, встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань?
-- Мм?..
-- Поломай себя... Разомнись маленько.
-- Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем растет. Только пыль не стряхни... Принеси.
Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъ-ятностью. Глухая весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел... Поспешно сломил молодую веточку малины, влаж-ную от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Поду-мал: "Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, доро-ги-то еще грязные. Откуда пыль-то?"
Саня приподнялся на локте и прямо в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя одни только эти глаза и увидел в избе, ко-гда вошел. Они полыхали болью, они молили, они звали его.
-- Не хочу, Филипп! -- ясно сказал Саня. -- Все знаю... Не хочу! Не хочу!
Филя выронил веточку.
Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще сказал:
-- Господи, господи... какая вечность! Еще год... полгода! Больше не надо.
У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня пом-рет. Скоро помрет. Он молчал.
-- Не боюсь, -- тихо, из последних сил торопился Са-ня. -- Не страшно... Но еще год -- и я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?..
-- Выпей водки, Сань?
-- Еще полгода! Лето... Ничего не надо, буду смотреть на солнце... Ни одну травинку не помну... Кому же это надо, ес-ли я не хочу? -- Саня плакал. -- Филипп...
-- Што, Сань?
-- Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же -- дура! Колесо какое-то.
Филя тоже плакал -- чувствовал, как по щекам текут сле-зы. Сердито вытирался рукавом.
-- Сань... ты не обзывай ее, может, она... это... отступит. Не ругай ее.
-- Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и ничем не помочь! Дура.
Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал, что уже -- все.
-- Поверни меня... -- попросил Саня. -- Отверни. -- Фи-ля повернул друга лицом к стене.
-- Дура, -- еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять за-молчал.
Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня боль-ше не заговорил. Он помер.
Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схорони-ли, без лишних слов. Помянули.
Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она при-жилась. И когда дули южные теплые ветры, березка кланя-лась и шевелила, шевелила множеством мелких зеленых ла-доней -- точно силилась что-то сказать. И не могла.