— М-м, — застонал кто-то.
— За что?
— За то, что он комсомолец. Нет зверя страшнее богатенького мужика, когда он уцепится за уплывающее из его рук. Он слепнет тогда.
— Это что… тоже в протокол заносить? — перестал писать Ваня.
— Это уже занесено в протокол. Читали про кулацкое восстание зимой двадцать первого года? Читали. А я своими глазами видел это восстание, помню и век буду помнить, как убивали бандиты коммунистов и комсомольцев. Убивали чем попало: прикладами, вилами, палками, гирьками. Я и посейчас вижу на белом снегу их красные трупы. Их не убирали, не оттаскивали в сторону. Бандиты через них даже не перешагивали. Они шли по ним.
У начальника милиции у самого голос начал подозрительно хрипеть, полный стакан воды налил, пьет. И пока Кизеров наливал да пил, зажгли подвешенную к потолку лампу-молнию, и тень на стенах от дырчатой головки ее будто крепостная башня с бойницами.
— Паша отлежался и приполз домой. Весь в кровище, лицо — во, — поднес Кизеров скрюченные пальцы к щекам. — Отмывает мать над корытом Пашу, раздела его догола, и сама слезами умывается, на парнишке места живого нет, и вот он отец является со сходки, старосту выбирали. Под керосином маленько.
— Семе-ен, погляди-ка, сыночек ведь это наш.
— Воскрес, комиссар?
А комиссару пятнадцати нет.
— А… скресс, тя-тя, — не может он рта раскрыть, губенки спеклись.
— Вот и порви свой дурацкий билет, где он у тебя, дай сюда.
— Р-рвать… н… дам.
— Да-а-ашь.
— Н-не дам.
— Добью, смотри…
— Д-да-би-ай.
— Ах добивай?! Н-на!!
И как выхватил из-под лавки топор, как, враг, наотмашь и саданул парнишке по голове.
— Будь у меня талант, я бы этого мальчишечку Пашу Типикина как живого из самого твердого камня высек бы и подписал: комсомол. Суть не в том, кто родил — кто воспитал, а воспитали вы и вы же кричите «не принимать, у нее отец единоличник». А ты, Кутыгина, с каких лет в колхозе?
Настя все это время сидела потупясь, потому что спор шел за нее, хоть Кизеров и рассказывал о своем друге, и, может быть, лучшем друге. Она уже успокоилась, думала про Даньку, у которого все обошлось, и радовалась за него и за себя, вопроса не слышала и не поняла, к кому он относится.
— Я тебя спрашиваю, Кутыгина. С какого времени ты в колхозе состоишь?
— С войны.
— Вот так вот: с войны. Голосуй, председательствующий.
Кизеров сел и, не дожидаясь, когда Ромашкин скажет, кто за то, чтобы принять Кутыгину Анастасию Ефимовну в комсомол, прошу поднять руки, поставил локоть на стол и по-ученически растопырил пальцы.
Настя тоже не могла дождаться конца этой неимоверно длинной фразы, да еще начавшейся с «итак», и когда дождалась все же «прошу поднять руки», отчаянно выпрямилась — будь что будет. Она не видела и не могла видеть, сколько поднялось их, тех рук, потому что сидела в первом ряду и не смела головы повернуть. Она видела только руку Димы Ромашкина, которая считала те, что сзади. А от того, сколько их поднимется, зависела Настина судьба, и Ромашкин, привстав на цыпочки и вытягивая шею, скрупулезно подсчитывал голоса. Руки теперь все решают.
— Ну, кажется, можно поздравить тебя, Кутыгина. Большинство — «за». Александру Лукичу спасибо говори. По первому вопросу повестки дня все? Переходим ко второму. Или перерыв сделаем?
— Не надо!
— Перерыв!!
— Да ну вас, мальчишки, ночь уже.
За окном не ночь еще, но сумерки глубокие, и в раскрытых створках помигивают, как звездочки, ребячьи глаза. Порядком набралось ребятишек. А кто побойчее, и в читальный зал. Вначале на них шикнули: куда л-лезете, пацаны, но Вовка Галаганов привел довод, против которого нечего было возразить:
— А в объявлении написано, собрание открытое.
Вовка Галаганов этот, начав ходить, ни в жару, ни в холод не снимал отцовской парадной фуражки офицера бронетанковых войск. Он и сейчас без зависти смотрел на новенькую бескозырку на книжном шкафу, хотя фуражка его и выгорела настолько, что больше походила на головной убор морского офицера.
Вовка верховодил мальчишками от дошкольного возраста до учеников четвертого класса не потому, наверное, что носил перешитый папкин китель и фуражку, а потому скорей всего, что отец его, дядя Сеня, знал все моторы и машины, откопал на складе «динаму», забытую, но числившуюся в комплекте оборудования вальцевой мельницы, и за зиму, когда приема-выдачи горючего почти никакого, перебрал, прочистил и приладил ее к двигателю, а по весне уже вспыхнуло в Лежачем Камне электричество, как в настоящем городе. С электричеством пришло и настоящее кино «сподряд», в два аппарата. Правда, сперва мальчишки опасались, кончатся их привилегии крутить по очереди ручную динамку и смотреть картину за это, но киномехаником по совместительству остался все тот же дядя Сеня и ребячьи привилегии бесплатного входа остались.