— А вы, дядя Федя, не мастер, случаем? — протянули гитару Федору. Протянули над костром, и пришлось взять.
Неделю еще какую-нибудь назад Чамин его и за костер не почел бы. Так. Мигалка. Фитиль. Ни пламени, ни дыму, ни искорок. На лесоповале костры, так костры жгут — дыра в небе прогорает, телогрейкой не заткнешь, и все-таки возле этого маленького экономного костерика ему сейчас было теплей и спокойней.
Федька принял гитару, чуть подался от огня, перебрал большим пальцем струны сверху донизу и обратно, проверяя настрой, ударил по всем сразу и тут же прикрыл ладонью отверстие, как рот зажал.
— Играет человек, видать, — прошептали сзади.
В шепоте какое-то таинство, предчувствие музыки, надежда услышать ее здесь и ожидание. Ожидание. А Федька сидел, зажав рот гитаре, и перебирал в памяти, что он может сыграть и спеть этим парням и девчатам хоть мало-мальски понятное. Перебрал в памяти, перебрал струны, не нашел ничего и все тупее смотрел на потухающий костерок.
— Играйте, чего ж вы гитару зря держите.
— А что вам сыграть?
— Что умеете.
— Боюсь, не подпоетесь.
— Подпоемся! Только попроще что-нибудь.
— Попроще? Тогда, может, «Метелки»?
— Да пожалуйста, хоть веники.
И про веники есть такая песня «Висят веники на бане», но этот, кто сказал «хоть веники», конечно, и не подозревал даже, что есть она, иначе бы не сказал.
А «Метелки»? «Метелки» вполне приличная бесхитростная песенка, пела ее Федькина мать когда-то, и не для кого-нибудь — для себя, потому что голос у Феклы был не ахти, никакой другой песни она не знала, другие у нее совсем не получались, а эту мурлыкала чуть ли не постоянно, временами надоедливо, а гляди-ка ты — вспомнилась тут вся до слова, и Федька с минуту всего, не больше, подбирал ее мотив. Да и какой там мотив? Лады перебирать не надо — бей по струнам всей пятерней потихоньку и пой.
начал Чамин несмело, но вторую строчку уже подхватили все, потому как со второй строчки шел припев. Сам шел.
А когда выяснилось, что припев и есть начало следующего куплета, песенка стала общей.
Анатолия заметили, кивнули, дескать, в круг с нами, потеснились, выкраивая место у огонька, в который бережливо подгребал Вася Тятин колышком огарки таких же колышков.
«Это они не планировку ли жгут», — похолодел у костра Белопашинцев.
А вокруг него пели, дирижируя сами себе.
— Пойте, во песня, — уложился Вася Тятин во время паузы между куплетами, чтобы подтолкнуть, сказать и большой палец еще показать Анатолию.
«Обожди, я вот узнаю, что колышки твоя работа, я тебе спою», — посулил Белопашинцев.
— Всё! В Москву отправляли, — перестал тренькать Федор и посмотрел по сторонам, кому отдать гитару, но хозяин не находился.
— Сыграйте еще что-нибудь…
— Федор Иванович… Масса просит.
— Та… Я не умею ничего больше… лучше.
просил аккомпанемента девичий голос, и напрасно просил: такой лирики уж вовсе не водилось в репертуаре Чамина.
Федор насильно заставил рядом сидящего парня взять у него гитару, поднялся, выждал, когда перед ним расступятся, и ушел в темноту, в пустоту, в степь. Костер кончился, вечер тоже, настала ночь. Первая ночь совхоза «Антей», состоящего пока из четырех палаток.
— Вася, можно тебя на минуточку?--отозвал его Анатолий в сторонку. Кивнул на кучку угольков. — Твоя затея?
— Костер? Д-а-а.
— Где топливо взял?
— А колышки повыдергали.
— А ты представляешь, что полсовхоза вы сожгли? Это же планировка усадьбы сделана была!
— Я не дергал, Анатолий Карпович! Они дергали.
— Кто?
— Все помаленьку. И этот… Метелки вязал который. Да откуда могли мы знать, что они — усадьба. Колышки старые уж, не свежие. Мало их понатыкано по степи? Мы не все, мы оставили…