— А… потянет? — начал потихоньку сдавать позиции главный агроном.
— Як ще потягне! Ось побачите. Ну? Дуемо до горы, Дмитрий Михайлович? Га?
— Га-га-га, Коленька. Дуть придется, вон какая сушь держится, вмиг хлеба вызреют.
И тем же следом поковылял обшарпанный «газик» обратно на Косотурку предупредить Ромашкина, чтобы гнал он после работы комбайн в мастерские, чтобы сняли дежурные слесаря за ночь жатку и поставили к утру подборщик и чтобы поторчал бригадир на мостике за спиной у Балабановой с полсмены или сколько, смотря по обстоятельствам. Она женщина толковая вроде.
А Балабанова утром никак не могла взять в толк, какая польза и выгода от ее работы.
— Ром! Да нагнись ты ближе, не съем. Ром, ты ведь механизатор широкого профиля? А?
— Ну, широкого.
— А я пока узкого. Вот и объясни мне, что это такое?
— Где?
— Там, — показала Шурка на желтеющее поле впереди. — Вчера я с корня валила, сегодня подбирать еду. Как такой трюк называется?
— Раздельная уборка! Новый метод! — прокричал Ромашкин, разгибаясь передохнуть, поясница онемела, от самой заправки согнувшись едет.
— А-а! Поняла. Дрова тоже таким методом заготавливают.
— Ну-у-у, в принципе — да-а.
— А прямо почему нельзя? Из колоса — в бункер, из бункера — на мельницу.
Ромашкин, выкраивая время на толковый ответ, выгнул спину, поломался с боку на бок, снова нагнулся.
— Почему нельзя? Можно и прямо. Но ты вот о чем забываешь: в такое ведро, как нынче, например, денек-два — и перезрела пшеничка, и посыпалась. Да если еще ветерок? Вовсе хана хлебу. Верно? Понимаешь?
— Наполовину.
— Тогда слушай дальше, разжую. Вот, предположим, стоит переспелый хлеб на корню. Ветер подул. Так? Колосок о колосок трется, стукается, зернышко вышелушивается — потери. Так? Так. А в валке, на земле, оно сохранится. В валке оно до снегу пролежит.
— А под снегом и до нового урожая может пролежать.
— Правильно, Шурка! Молодец. Вот это самый он и есть новый метод.
— Не согласна.
— С чем?
— С новым методом. Не новый он. Сколько человек ро́стит хлеб, столько и убирает раздельно.
— То есть как?
— Очень просто. Ты не застал уже, а я еще помню, как дедушка мой хлеб убирал. Сперва — в горсть, из горсти — в сноп, из снопа… Нет, снопы — в кучи составляли, кучи складывали в скирду, а уж из скирды — на ток, молотить. Вот это я понимаю, раздельный метод. Так дедов наших нужда заставляла разделять. Серп да цеп — вся и механизация. При нынешней технике за неделю можно управиться.
— Языком.
— Э-э?
— Молотишь, говорю, шустро. Языком. Отсталый ты все же элемент, Балабанова.
— Подтянусь, какие мои годы.
У Ромашкина заболела голова: мотор трещит, Шурка трещит, самому тоже кричать приходится. И не спавши почти. Где-то около двух часов ночи еле-еле доконал поле, клочок оставлять — ни два ни полтора получится, да пока пригнал в мастерские, да помог ребятам агрегат переставить — и рассвело, собираться ехать в поле пора. Страда началась.
— Тимофеевна! А начинать откуда, сказали тебе?
— С моего участка. У Мокрых Кустов.
— А чья это затея, не знаешь?
— Главного механика, чья еще. Молод, да удал. Сказал — и Вася не царапайся. Вот вам и Корявашапка.
— Рябашапка, — поправил Ромашкин. — Ты при нем когда-нибудь не ляпни, обидеться может парнишка. Кто-никто — инженер. Слышишь? Рябашапка.
— А по мне, Дымок ты мой дорогой, не важно, какая шапка, ряба, конопата, корява, кудрява, важно что под шапкой. — Шурка вдруг остановила комбайн посреди дороги и заглушила мотор.
— Что случилось? Вправо надо было принять. Водитель.
— Ничего, отвернут. Сейчас поедем. Машина передохнет, мы посовещаемся.
— О чем? Совещания на зиму перенесем.
— Да предложение у меня возникло, а память, сам знаешь, какая у нас, девушек.
— Х-хэ, девушка. Ну, говори, чего мнешься.
— Обожди, ладом подумаю.
— Добрые люди в такое время думают ночью, днем работают.
— Ночью, Ромашка, я о другом думаю. Вот пойдем-ка спустимся, что-то нарисую. На пальцах не объяснить.
— Нет, вы только полюбуйтесь на этого художника. Шурочка, лапочка, дурочка, как хочешь назову, поехали. Ты погляди-ка, матушка, солнышко уж в гудок уперлось, мы с тобой до полосы еще не добрались.
Ромашкин отмахнулся от нее, пошамкал по-стариковски губами, но сказать ничего не сказал, плюхнулся на Шуркино место и отвернулся. А Шурка сбежала вниз, подобрала прутик, разровняла пыль, начертила бороздок, соединила их полудужьями через одну, покрутилась, разыскивая бригадира поблизости, внизу не нашла, задрала голову — бригадир на комбайне все еще. Передвинулась, чтобы не застить спиной рисунка.