— Видишь? Схема.
— Вижу. Ты там не самогонный аппарат конструируешь, на змеевик похожа твоя схема.
— Сам змеевик. Это вот рядки, а это развороты комбайна. Видишь? Если не сподряд подбирать, а через раз, то — видишь? Не надо будет крутить петель. Петлю, — нарисовала с краю, — мы только напоследок сделаем. Пойдет? Выйдет?
— Ну если выйдет, то пойдет. Слушай, Шура, а ведь верно придумала ты. Молодец. И плавно и экономно. Да ты, я смотрю, рационализатор, тетка!
14
Это теперь, спустя много лет, кажется нам, что каждый целинник если не Цезарь, то Юлий, а уж Кай — обязательно, и все у них просто получалось: пришел, увидел и так далее. Не очень охотно ломала шапку целина. Плуги она ломала. Трактора ломала. Ломала характеры. А шапку — нет. Особенно перде теми, которые являлись на целину сразу Цезарями.
Палатка тогда хорошо, когда она двух- или четырехместная и не привязана к земле: хочешь — живи, надоело — смотал. Палаточная романтика тогда романтика, когда в отпуске ты вместе с товарищем или семьей. Когда ты ешь, пьешь, спишь, гуляешь сколько влезет, ловишь рыбку со своего бережка из живописного пресного водоема.
В «Антее» до снегу жили в двадцатиместных палатках, пили солоноватую привозную воду, спали под брезентом, ели под брезентом и лишь работали под открытым небом. Здесь не было бережков, здесь был берег. Один. Общий. Большой.
Районную газету со статьей об «Антее» и со снимком за подписью «фото А. Балабанова» Вася Тятин у Ивана Краева выпросил, а директор у Васи не мог, Вася сам носился с ней от бригады к бригаде, как черт с писаной торбой.
— Читали? Видали? Я! Во парадокс.
Об их визите к казахам и нелепой шутке с фотографированием, несмотря на клятвенный обет всей троицы святой молчать, как земля, знала каждая доска в штабелях, не только люди. И разболтал об этом каждый из троих помаленьку. По секрету, по знакомству, по-дружески. Об истории этой начали уже забывать, но, увидев групповой снимок в газете, автором которого значился Александр Балабанов, каждый считал своим долгом высказаться по его адресу объективно. Тут все было: и сатира и юмор.
В бригаде строителей газету у Васи совершенно неожиданно реквизировал Женя Тамарзин. Свернул — и в карман. Женя ленинградец, десятилетку окончил, из интеллигентной семьи. Отец — архитектор, мать якобы тоже архитектор, и сынок этим же бредил, спал и во сне видел дворцы и каждую свободную минутку если не расчеты делал, то чертил. Серьезный парнишка. Он и газету спрятал — хоть бы тебе улыбнулся.
— Э! Зодчичий сын! Ну-ка отдай! Я, может, первый и последний раз в газетку попал. Слышишь? Я, может, выстригу да мамке пошлю. Добром прошу: отдай. Кому говорят?
— Вы не волнуйтесь, Вася. Никуда она не денется.
Вася отступился, Тамарзину все верили.
А Женя до обеденного перерыва соорудил витринку из двух стекол, двух реек, двух вертушек и двух столбиков. Витрину вкопали около тропы в столовую, тропу эту звали дорогой жизни, и в обед мимо газеты никто не прошел.
Сашка Балабанов выпросился в тот день рабочим по кухне, армейская дисциплина в нем еще не выветрилась, наряд есть наряд, и недавний артиллерист ни на шаг не отлучился не столько от котла, сколько от поварихи, а потому и не подозревал даже, какой бочонок катится сюда.
Женя Тамарзин постоял сзади собравшихся около газеты, послушал мнения и выводы — и в столовую.
— На первый черпачок пожаловал, архитектор? Давай, ты его сегодня заработал.
Сашка вытер о фартук руки, взял из стопки алюминиевую миску, взял ополовник, откинул крышку котла с борщом, из котла дохнул пар, защекотал ноздри. Женя отнес миску на стол, возвратился за ложкой.
— У меня к тебе личная просьба, Саша.
— Слушаю.
— Сфотографироваться надо. На память о первых днях.
— Так мы еще аппарат не купили.
— А зачем тебе аппарат? Самоварной трубой. Нивелиром, конечно, лучше бы, да мне ведь не на витрину. И не для газеты.
— Да ладно уж. Вспомнил. — И вдруг спохватился: а не его ли там склоняют, собрались? — Для какой газеты?
— А вон, посмотри сходи, снимок твой помещен. Неплохо, неплохо выполнен. Можешь. Почти шедевр. Нивелиром! А если бы стереотрубой? Могу представить себе. Саш! У меня ж бинокль…
Последнее Сашка не дослушал.
Было смеху.
Всего было. И смеху общего, и слез украдкой. Сашка Балабанов не плакал, из Сашки слезу прессом не выдавишь, но от витрины он уже не вернулся и с обеда ушел с Евлантием Антоновичем на разбивку полей. Нужда гвозди гнет. Нужда гвозди гнет, нужда их и правит.