Закончил я всё «Стрелой»… Сахар возьми, я спел «Стрелу» в Зимнем! Перед Императором! И он… даже подпевал в такт в процессе. Не то, что не гневался, не хмурился, а даже подпевал — я не мог слышать, но видел по движению его губ, легко читал их движения. Он подпевал строчкам: «а нищие правят бал! Они хотят, да не могут дать…». Поистине, какие там Ратники, Витязи, Пестуны, Гранды и Баталодоры… мелочь это всё! Настоящее всемогущество — музыка!
К сожалению, дальше петь было уже нечего. И я, с неохотой вынужден был заканчивать… ага, счаз! Заканчивать? Зал рукоплескал, зал кричал «Браво!» и требовал «Бис!». Причём, Император тоже.
Зал требует — певец не в праве отказывать! Ведь только для этого он и существует же…
И тогда я снова спел «Как упоительны в России вечера». Ведь «на бис» можно и повториться. И, по-моему, оркестр справился с музыкой даже лучше, чем в первый раз. Они угадывали её, угадывали ноты и включались в партии сами, без моих подсказок. Словно бы не импровизировали, а исполняли по заученному, словно бы читали ноты прямо в моей голове. Или это я диктовал им эти ноты прямо в головы… Не важно! Это, всё равно, было потрясающе! Что уж говорить обо мне и моём голосе?
Такого мощного эмоционального подъёма я, наверное, не испытывал ещё никогда в жизни… Никогда во всех жизнях…
Настолько мощного, что мозги, похоже, отлетели напрочь. Совсем. Иначе я не могу объяснить того, что я сделал дальше. А я запел ещё!
Я запел совершенно новую песню, которую ещё ни разу не репетировал ни с кем в этом мире. Просто подошёл к пианисту, наиграл ему пару нот, вернулся в центр сцены и начал давить из себя голос так, что, по-моему, по моим ощущениям, начал вибрировать сам зал. Его стены и стёкла.
— ‘Когда-то давно…
Когда-то давно, в древней глуши,
Среди ярких звёзд и вечерней тиши
Стоял человек и мечты возводил:
Себя среди звёзд он вообразил…’ — звучал мой голос, подхватывая и унося в древность и в высь души слушателей, увлекаемые, пожалуй, по-настоящему гениальной песнью Павла Пламенева «Когда-то давно». А оркестранты за моей спиной один за одним включались в игру максимально вовремя. Так, как и специально-то не придумаешь, умудряясь и попадать в ту мелодию, которую я слышал в своей голове, и развивать её, делать круче, мощнее, сильнее, ярче…
Это было потрясающее удовольствие, и я пел.
— ‘И тихо проговорил:
И может быть ветер сильнее меня,
А звёзды хранят мудрость столетий,
Может быть кровь холоднее огня,
Спокойствие льда царит на планете… Но!
Я вижу, как горы падут на равнины
Под тяжестью силы ручного труда
И где жаркий зной, там стоять будут льдины,
А там, где пустыня — прольётся вода.
Раз и навсегда!
По прихоти ума!’ — гремел, словно грозный камнепад под сводами зала мой голос, заставляя дрожать и сжиматься от восторга сердца тех, кто его слушал. А слушали все! Никто в этом зале, да и в здании уже не был равнодушен или занят каким-либо делом, кроме обращения на меня внимания и слушанья моего голоса. Никто. Я пел для всех! Не только для собравшихся Аристократов, но и для служащих, лакеев, официантов, распорядителей, охранников, осветителей и прочих, прочих, прочих простых, Неодарённых людей, силы и труд которых обеспечивали проведение и блеск этого Бала. Я пел для них всех. И все они слушали — я чувствовал это! Я знал это! Они не могли не слушать, ведь я же пел и для них!
А голос мой набирал и набирал силу.
— ‘Сильнее сжимались смерти тиски:
Люди — фигуры игральной доски —
Забава богов, но кто воевал,
Тот смерти оковы с себя гневно сорвал
И с дерзостью сказал:
На лицах богов воцарилось смятенье,
И то, что творилось на этот раз…
Никто не мог скрыть своего удивленья,
Как пешка не выполняла приказ.
Среди разгневанных лиц
Боги падали ниц!
Я вижу, как звёзды, падая градом,
Открыли нам хитросплетенье миров,
Небесная гладь приветствует взглядом
Эпоху бессмертия наших сынов…’ — гремел он уже настоящим громом, отдаваясь в сердцах и душах людей, отражаясь от них и только обретая ещё большую силу. Невозможную мощь, которая действительно смогла бы обрушить звёзды на землю градом, прикажи я ей…
— ‘Космических даров.
Людей — богов?..’ — упал мой голос до проникновенного, вползающего в самое сердце вопроса, и музыка закончилась.