И Синдзи действительно хорошо рассказывал. Смешно.
Наши кресла стояли рядом, и мы смотрели, как за окном — огромным окном — облака превратились в бледную сеть, поймавшую небо. Солнце пока не попадалось: он прожигало невод насквозь и обрушивалось на предгорье.
Под ногами сейчас и мокро и противно, и можно даже напрячься и представить себе весну, — но это все там, внизу. А здесь есть чай и тишина.
— У вас какой урок?
— Э-э… Третий, кажется.
— Третий. Мы можем пойти вместе.
«Скажет о том, что подумают другие, — я обижусь», — загадала я.
Мне думалось легко, не хотелось умирать в боли и одиночестве, и я все еще не отмыла ладонь, в которой обуглилась трость. Я ее прятала.
— Можем, — согласился Икари, ставя чашку на подлокотник. — А можем и прогулять — тоже вместе.
Я кивнула, потому что сначала услышала только слово «вместе», и Синдзи рассмеялся:
— Знали бы вы, что о вас говорят здесь… Многие бы решили, что Аянами Рей подменили.
— Я знаю, что обо мне говорят, Икари.
— Серьезно?
— Да.
Солнечные лучи ложились на кожу мягко, без жара. Я раскрыла ладонь под поющее золото, смотрела, как оно играет по линиям, словно пальцы гадалки. «Где это было? В каком произведении?»
— Говорят, у вас очень красивые глаза, — сказал Синдзи.
Я повернулась к нему. Он был серьезен — и улыбался, и от этой улыбки стало еще теплее, почти жарко. Потом я вспомнила слова и отвернулась.
«Так не честно».
— Икари. Одолжите, пожалуйста, контейнер для линз. И раствор.
— Раствор?
— Да.
— Что-то попало вам под линзу? — обеспокоено спросил Синдзи. Я смотрела только себе в ладонь. Хотелось получить раствор, снять линзы и покончить с этим приступом честности.
«Ну почему не какой-то другой комплимент? Почему глаза, почему так банально?»
— М-м, хорошо, идемте в ванную, — сказал он, а потом сморщил нос и досадливо пощелкал пальцами. — Нет, я сейчас, я вас позову, хорошо?
Я кивнула. Так глупо.
Луч принялся жечь ладонь, и я спрятала руку в тень. Синдзи чем-то гремел в ванной, что-то складывал или прятал. Я могла бы посмотреть сама — не сходя с места, и это было странное желание: подсматривать, изучать. Это был странный страх: вдруг там чужие вещи? Вещи другой женщины?
— Аянами, можете входить!
Только вставая с кресла, я пожалела о том, что сожгла трость.
В ванной гудел вентилятор, немного пахло сыростью и очень остро — гелем для душа. Синдзи вытирал руки большой влажной салфеткой. «Кто так отмывает руки, находясь в ванной?»
На раковине остались стоять флакон и маленький коробок: он спрятал даже зубную щетку.
— Я ужасный грязнуля, — вяло улыбаясь, сказал Икари, катая смятую салфетку между ладонями. Казалось, у его зябнут руки, и в глаза он мне не смотрел. — Извините.
— Ничего. Извините меня вы.
— Ну, я, наверное, выйду…
— Подождите.
«Просто скажи это». Всего-то и надо — пережить несколько секунд отвращения.
— Аянами?
— Мне нужно, чтобы вы посмотрели. Пожалуйста.
«Это всего лишь линзы. Всего лишь глаза».
Он смотрел на меня — и перехватил руку. Флакон с раствором был так близко.
— Подождите, Аянами. Вы… Вы что, так и не поняли? Я видел ваши глаза.
Я смотрела на его руку на своем запястье, пыталась понять, о чем он говорит.
— …Да поймите же, на вас нет линз там! — сказал Синдзи, и все стало легко — даже сумасшедший пульс.
«Там».
Я дура. Я десятки раз смотрела на свои копии, смотрела сама на себя, видела кровавую радужку — и так ничего и не поняла.
— Но… — неуверенно начал он. — Если вы все еще хотите, то…
«Ему интересно», — поняла я. «Ему не противно», — ликовала я.
А еще я могла посчитать количество перегородок, отделяющих меня от Каору, но это было безразлично. Между мной и Синдзи исчезала последняя стена, я чувствовала это так же ясно как… Как запах геля для душа.
— Подождите! Куда вы гряз… Господи, Рей, что у вас с рукой?
— Это… копоть. Я отмою.
Он смотрел с испугом на мою ладонь, а я думала о другом. Опять о другом.
«Рей. Он сказал „Рей“».
— Фу, вы меня напугали, это прямо корка какая-то. Что вы делали?
— Я делала… выводы.
Копоть была такой густой, что я сперва даже не ощутила воды. Сажа витками ложилась в слив, а ладонь все не проступала, и на какое-то мгновение показалось, что я могу тереть час, два, три — и все равно не увижу кожи. Мысль была настолько ясной и убедительной, что я испугалась.