«Хорошо думается о ерунде. Ты сегодня в ударе, Рей».
Музыка оборвалась. Я подняла глаза: Икари-кун сидел по-прежнему за роялем, поставив локти на клавиши. Он сплел пальцы и опустил на них лицо, и почему-то мне хотелось добавить эпитет «горящее». Да, горящее лицо — от переживаний, от музыки, от боли. К Икари-куну нужно подойти, с ним нужно поговорить — все это удивительно вкладывается в распоряжение директора.
Зал оказался большим, чего я никогда не замечала. Я спускалась по центральному проходу, и здесь не было мягкого покрытия на полу. Зал оказался очень музыкальным: каждый шаг отдавался звонким ударом под потолком. Ряды пустых кресел напоминали плотно забитое солдатское кладбище — темно-серое, ухоженное и бесконечное.
«Ты сегодня в ударе, Рей. Ты сегодня в ударе».
Я остановилась у сцены, глядя снизу вверх на замершего у рояля Икари. Он слышал мои шаги, и теперь либо смущался, либо позировал… Либо все очень плохо, и мой присмотр — это мало, преступно мало в его случае.
— Аянами? Простите…
Снизу — вверх. А кажется, что наоборот.
— Вы в порядке?
Если он засмеется, я его пойму.
— Да… Наверное, да.
Он встал и спрыгнул со сцены, оставив инструмент открытым. Он едва не оступился. Он одернул рукава свитера — мешковатого черно-белого свитера, который был большим ровно настолько, чтобы еще считаться претензией на моду. Икари-кун выглядел усталым, невыспавшимся и совершенно измотанным. Я была более чем уверенна: вымотала его не ночь, не Ангел, а взорвавшийся хаос звуков.
— Что вы здесь делаете, Аянами?
Икари-кун говорил почти спокойно, и я терялась: это хорошо спрятанная истерика или он довел себя музыкой до полного безразличия? Мне говорить с ним или молчать? Отвести его подышать воздухом или к Акаги-сан?
Я совершенно не представляла, что делать в этой ситуации.
«Он такой же, как ты. Разумеется, тебе нелегко».
Ну конечно.
— Я ждала вас.
Он удивился.
— Зачем?
Честный ответ будет неправильным. Он не любит отца, а после этой ночи почти наверняка ненавидит. Последнее, чего мне сейчас хочется, — это чтобы он перенес свою ненависть и на меня.
Правильный ответ будет нечестным. Мой выбор, да?
— Хотела поговорить с вами.
— Поговорить? — тяжело улыбнулся он. — Вы тоже психолог?
«Тоже», — отметила я. Икари-кун мрачнел, и в тени на его лице оживали разом и ночь, и утро. Сейчас он закричит. Сорвется, будет кричать мне в лицо, выплевывать свою злость, свое отчаяние. Худшая ситуация в классе, ошибка педагога, из которой можно выбраться только наитием.
Я рванула холст.
— Нет. Но я тоже проводник.
Выделить «тоже», приглушить голос на слове «проводник».
— Я знаю.
Этот голос. Эти интонации. Ему действительно было безразлично, и мне на секунду показалось, что я обижена. Потом вспомнились разговоры в медкабинете — руины правды. Потом память подсунула мне мои собственные впечатления, и это было гадко.
Мне не о чем с ним говорить: это не те увечья, которые выставляют напоказ. Мне нельзя его отпускать.
— Я даже не знаю, что сказать в этом классе, — вдруг буркнул Икари-кун. — В смысле, когда я снова попаду туда.
Все-таки сработало. Все-таки он зацепился, пусть и не так сильно, как я хотела.
— Все, что надо, уже сказали.
Он сел на сцену и покосился на меня:
— Вы же понимаете, о чем я. Зачем вы так?
Понимаю, и потому промолчу. Это ведь каждый должен решить сам, точно так же, как выбрать свой стиль общения с лицеистами. Это словно выбор одежды, и моя ему точно не впору. Беда в другом: желающие помочь и посоветовать точно найдутся.
— Этот человек… Кадзи. Говорил, что я спас его, — неожиданно сказал Икари. Смотрел он в пол, и поднимать глаза не спешил. — Это правда?
— Да.
— И так бывает?
— Да.
«Только так и бывает». Проводник нужен, когда что-то идет не так. Когда Ангел начинает расти, разрывает свой микрокосм и затаскивает в себя людей. Надо сказать ему, напомнить, что все именно так и происходит, что нас используют только как последнее средство. Только это будет слишком правильно и сладко сказано. В конце концов, Ангела обнаружил все равно Синдзи.
И даже после увиденного — хоть и не знаю, что он там увидел, — Икари-кун считает своего врага человеком. Это дрожит в каждом его слове, это дрожало в каждой ноте его импровизации. Он не забитый подросток, он понимает, что все делается правильно.
Все он понимает.
— Аянами, а боль когда-нибудь пройдет?