За ним закрылась дверь.
«Он же ничего не понимает!» Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.
Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.
Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.
Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.
В ученической столовой, судя по визгу, кого-то как раз доедали, а учительская часть пустовала. Похоже, большинство преподавателей успели позавтракать дома. У неуспевших же, видимо, пропал аппетит. Например, из-за бессонницы или головной боли.
Я потрогала щеку: горячая. От укола доктора Ибуки до сих пор слегка знобило. Зато — никакой боли, зато — никакого тумана, зато — почти на сутки. И следующий такой укол можно делать не раньше, чем через месяц.
Я сидела над невкусной манкой, помешивала ее и считала минуты до того, как примчится с расспросами Киришима. Мана Киришима была куратором 2-С и — по совместительству — Айдой в юбке.
«Три минуты», — подвела итог я, заметив у дверей невысокую шатенку. Классик отнес бы крохотную бодрую шатенку к категории «вечный щенок» — и прогадал бы.
— Привет, Рей. Как самочувствие?
Мана всегда была жизнерадостна. То есть, совсем всегда. Даже в то утро, когда уборщица нашла ее в коридоре на грани комы.
А еще меня раздражало то, что она многое делала «для приличия». Вот как, например, сейчас: взяла же зачем-то этот белый чай. Она его никогда не пьет, но на раздаче пока ничего другого нет, а подсаживаться с пустыми руками — это слишком просто.
Для Маны.
Словом, Мана — существо настолько непонятное, что я даже не представляю, зачем пытаться ее понять.
— Хорошо. Спасибо.
— Хоро-шо-о? — протянула Киришима. — А что ж тебя заменял директорский сын?
Я промолчала. Ответ был очевиден настолько, что просто не стоил моих минут без боли. Вместо этого я просто сунула в рот ложку каши. «Сладкая. Ужас». Желудок судорожно одобрил мысль.
«Обязательно поешь в следующие час-два, — сказала Майя, стаскивая перчатку. — И завязывай со своими недо-завтраками. Фигуру бережешь, что ли?»
— А он, кстати, прикольный, — с надеждой вздохнула Мана.
О, да она еще здесь. Я поощрительно взглянула на нее и запихнула в рот еще одну ложку.
— Вообще, он когда зашел, я уже встала его вывести, — воодушевленно начала Киришима. — Встаю такая, а он давай мямлить. Мычал, мычал…
Я вспомнила «Вроде должен справиться», вспомнила интонации. Сначала это все, а потом — мычал?
— У него хорошее немецкое произношение, — сообщила я в пространство.
— А, так вы даже разговаривали?
Какая интересная улыбка. Аянами Рей (утро, столовая): «Да, разговаривали». Киришима Мана (вечер, учительское общежитие): «Она заигрывала с сыном директора прямо перед классом». Я промолчала. Каши оставалось еще много.
— Я-ясно! — снова протянула Мана, которую устроило даже отсутствие ответа. Меня это удивляет? Нет, это меня не удивляет.
— Ты остановилась на мычании, — напомнила я.
— А, так ну да! — спохватилась куратор. — Я ж тебе о чем и говорю. Сначала — дурак дураком, а потом разошелся ни на шутку… Слу-ушай! Аянами, а дай почитать этого самого Гете, а?
Я подняла глаза, пытаясь понять, что не так. У меня сейчас просили книгу. И вроде даже просила Мана. И я, разумеется, не сплю.
— Нет, ну он так шикарно рассказывал про эти самые семнадцать сонетов, — Киришима вздохнула. — Старый поэт, молодая любовь. В жизни ведь ужас, да? Но красиво как получилось!
Да, согласилась я. Красиво. Но книгу дам только электронную.
— Ре-ей! Размораживайся.
Действительно, что это я? Каша ждет. А Мана сейчас скажет, что если бы она не видела меня на уроках, то считала бы меня…
— Простите, можно?
Гете, семнадцать сонетов. Что же вы такое рассказали в 2-С, Икари-сан? Я подняла голову. К счастью, Икари Синдзи подошел с пустыми руками. То есть, просто поговорить.
— Присаживайтесь, конечно!
Это Мана. Само воодушевление.
Я рассматривала сына директора Икари — на этот раз без жутко кривящей линзы боли. «Он похож на отца», — банальная и правильная мысль. «Он совсем другой», — мысль странная, но очень естественная. Мягче, чем у отца, скулы, почти девичий подбородок. У решительных людей таких лиц не бывает, сказал бы Джек Лондон. У нерешительных, впрочем, тоже.