— Зачем вы вызвались? — спросил он.
— Другой возможности не было.
От здания аэропорта отделился пучок света. Он вымел секции ограждения, повернулся и стал фарами. Наша машина — еще одно звено, еще один пустой взгляд в зеркале.
— Не было?
Я промолчала. В его мире, вероятно, была. Икари-кун щурился: свет фар бил его прямо по глазам. Свет становился ярче, объемнее, окрашивался шумом двигателя.
— Я спросил у Кадзи-сана, зачем нужно было включать музыку. Знаете, что он ответил?
— Нет.
— Что вам стоит почаще напоминать, что вы больны. Что это значит, Аянами? Вы что, действительно попытались бы пройти через концерт? Даже зная, чем это грозит?
Город светился, и его свет гудел, как рой. Я не знала ответа на его вопрос, но знала, что если скажу то, что чувствую, он не поймет. Долг и болезнь в его мире связаны лишь в том смысле, что больному все должны. Это из детства, где сладкие микстуры, где телевизор на полчаса дольше, чем обычно. Где социальные пособия. Где можно неофициально отпроситься, потому что заболел кто-то из родных.
Обратная связь — больной что-то должен — звучит фальшиво.
Мне вдруг стало интересно, как он убивает Ангелов. Нет, не так: почему, убивая Ангелов, он еще не понял ничего? «Как он проводит уроки? Как убивает Ангелов? Почему он не стер мел со штанины? Ты хочешь понять его, Рей. И тебе не безразличен его маленький ломкий мир».
Передо мной распахнулась дверца в подсвеченный оранжевым салон микроавтобуса. Там были какие-то незнакомые люди, там был оглушительный белый халат под легкой осенней курткой. Там терпко пахло дорогими препаратами.
Впрочем, меня больше занимало то, что происходило внутри меня самой.
— Переодевайся.
Басы ощущались уже здесь: у меня ритмично темнело в глазах, словно свет в комнате подчинялся далекой музыке. Гримерная комната в оцепленном крыле. Огромный комплекс, где развлекается прото-Ангел, балансируя на грани сверх-человеческого.
Я представляла это, стоя над кучей одежды. Она пахла кожей и немного — металлом. Впервые мне понадобился охотничий камуфляж. Я вытянула из общей массы кожаный лиф с заклепками и обернулась к Акаги.
— Это не обязательно, — нервно рассмеялась она. — Будет достаточно просто сменить костюм и пальто. На что-то… Э, подходящее.
— Понятно.
Глядя в зеркало, я потянула первую пуговицу пиджака. В гримерной было жарко и сухо, скрипуче жужжал тепловентилятор, и сама мысль о кожаной одежде выдавливала испарину. Я сосредоточилась на схемах помещения, на брифинге, на маленьком кейсе, который Акаги перекладывала из руки в руку. На плакатах, на париках, на беспорядочных развалах косметики.
На чем угодно.
— Ботинки на платформе? Ре-ей…
— Моего размера больше ничего нет.
Какие мысли поразили Икари-куна в «Степном волке»? На что он обратил внимание — свое, ученическое?
Щелчок двери, короткий диалог:
— Поторопитесь, пожалуйста.
— Велкснис, идите вон.
Я откуда-то со стороны следила за собой, за нервным потоком собственных мыслей и понимала, что боюсь: толпы, странного Ангела, глухоты. Я боялась. Свет в глазах мигал, я скользнула в исчерканную варварскими узорами футболку и потянула к себе куртку.
«Хватит».
Это, к сожалению, не помогло, потому что на самом деле все полу-страхи падали в черную бездну настоящего ужаса. Придуманный теоретиками двойной персонапрессивный удар — не что иное, как объединение трех микрокосмов.
На какую-то долю секунды — выдуманной секунды — Икари станет мной, а я — им, на равных.
«Я — это я».
Я вслушивалась и понимала, что звучит неубедительно, что бездна страха ждет, а басы приближаются, вымарывают цвета. «Каждый человек состоит из десятка, из сотни, из тысячи душ», — вспомнила я и поняла, что вот она — паника. Урок по Гессе, желание понять Икари-куна претворялись в жизнь.
— Рей?
Я стояла у двери, уже держась за ручку.
— Погоди.
Я ждала, убрав прядь волос с шеи. Холодное касание ваты, режущий запах спирта, укол. Если бы могла себе позволить, я бы попросила успокоительное.
— Через две минуты ты перестанешь слышать. Держись за Икари-куна, пока будут… Побочные эффекты. Там все равно все пьяные, так что…
Звук пропал. Акаги шевелила губами, я пыталась разобрать хотя бы намек на гул — гул заложенных ушей; намек на звон — звон разорванных барабанных перепонок. Ноль, абсолютный и полный ноль децибел. Я озиралась. Комната плыла, и я не сразу разобрала, что пропало из поля зрения вместе со звуками. Мир подергивался, предметы оставляли за собой следы, которые тянулись и пропадали только через время. Если быстро крутить головой, подумалось мне, я окажусь среди призраков вещей.