Во рту было гадко: дым мешался с химией. Я провела пальцами по носу, по щекам, по губам — опухшим, болезненно чувствительным. «В туалет. Потом помыться. И еще раз помыться».
Все было неподдельным. Настоящим.
Я потянулась за тростью и встала. У стола я запнулась, оперлась на поверхность и задела мышь. Кулеры зашуршали громче, и в их шипении послышался шепоток: «рад тебя видеть…» Я прижала ладонь к губам, сглотнула кислый ком. EVA взорвалась болью, и я хотела пройти быстрее, когда вспыхнувший экран выбросил убористую стену текста. Я присмотрелась: ссылки, небрежно скопированные данные — вместе с вставками-маркерами «собственность Event-агентства…». Сценарные планы, списки ролей, обыгранные в школьном духе trick-or-treat… Я листала документ — бездонный, кажется, — и он был самый настоящий.
«Не сердись!: — *, Аска», — прочитала я, когда текст все же закончился.
Я посмотрела в окно. Там шел вполне видимый и, наверное, очень осязаемый мокрый снег. Не понимая себя, я огляделась, подмечая детали. Я обоняла прокисший за ночь запах сигареты, я видела окурок у экрана, старательно скуренный. Я слышала — и видела — как дом окружает ранняя горная зима.
Мне по-прежнему хотелось вымыться. По-прежнему не хотелось смотреть на дверь. Но я ощущала мир и помнила, что через сорок три минуты — звонок. Я не закончу занятие: пойду на медобследование, где придется ответить на неудобные вопросы.
Начинался мой день. С болью, с позывами тошноты.
И со страхом открывать дверь.
— Аянами!
У двери медотсека сидели дети, и на восклицание обернулась не только я. Икари на ходу заталкивал беспорядочно сложенные листы в папку. Он спешил, глядя только на меня. Освещенный коридор выбелил его лицо. Ему нездоровилось, ему было неловко.
— Можно с вами поговорить?
Я встала, опираясь на трость. В очереди зашептались.
Мы отошли к окну, а Икари все мучил свою папку. Я смотрела, как гнутся уголки бумаги, как мало там места полуторачасовым мучениям второклассников. Хотелось забрать у него это и сложить.
— Э-э… Доброе утро, — сказал наконец он. — Я слышал в учительской, что вы уже второй день с тростью… Скажите, может, вам помочь?
Он не хотел смотреть в окно, избегал смотреть в глаза, на трость, на оставшихся позади детей. Казалось, что у него светобоязнь.
На самом деле так начинались мигрени.
— Не думаю.
— Гм. Вы узнавали у доктора Акаги, как насчет…
— Я как раз собиралась.
Я нашла его взгляд наконец — изумленный, расстроенный, обиженный. На самом деле он просто стоял слишком близко: запах, взгляд, речь — ничего общего с Нагисой. Но мне очень хотелось его ударить.
По щеке, наотмашь.
— Аянами, я не понимаю…
— Уйдите, Икари. Пожалуйста.
Он боялся. Я толкала его в боль тогда, когда он пришел ощутить себя нужным. Пусть и тебе будет больно, думала я. Очень важным казался союз «и»: он будто бы все оправдывал, и только где-то глубоко, там, где жила тошнота от вечной боли, пряталась мысль:
«Чем я лучше Каору?»
Икари ушел. Кивнул и ушел, а я повернулась, услышав тонкий голос:
— Аянами-сенсей! Доктор Акаги зовет вас!
— Придется все же колоть стимуляторы, — сказала Акаги, с хрустом сминая лист бумаги. Она комкала его, сжимала, перебирая пальцами. Пальцы все сближались, бумаги между ними становилось все меньше.
— Я понимаю.
Говорить не хотелось. Обследование измотало меня: я ощущала лишь тянущую усталость. Целые часы падали в тесты, нескончаемые раздевания, в шорох больничных тапочек. В меня стучали, меня ощупывали — я поначалу вздрагивала, а потом привыкла. Атмосфера больницы была апатичной, остро пахнущей, знакомой.
Я попала в свое безразличное ко всему детство и даже не поняла, когда именно все закончилось — словно бы очнулась, одевая свой пиджак в кабинете Акаги.
— Понимаешь ты… — сказала доктор с неудовольствием. — Это, между прочим, яды.
Она наконец швырнула скатанный шар в корзину — к пятерым таким же аккуратным комкам. На полу гнойником лежал единственный промах доктора.
— Одним словом, выкрутимся. Но опять, извини, станет больнее.
— Я понимаю.
Доктор снова вздохнула:
— Понимаешь ты… Дальше. МРТ на удивление чистое. Сейчас подождем подробную интерпретацию, но судя по тому, что я видела, — ты умничка. Держишься. Никакой динамики. Кровь тоже сейчас принесут, ликвор и… ммм… гистологию — это уже завтра посмотрим.
В кабинете пахло свежевымытым пластиком. Или влажной пылью — я путала эти запахи, одинаково знакомые по больнице. Акаги все говорила, хрустела бумагой и говорила: трансфер белков, коэффициенты замедления нейроимпульсов, замедленные дегенеративные процессы… Это все были правильные слова — я давно их не боялась.