Про Аню я вообще забыл и выперся из ванны в чём мать родила. Даже не сразу отдал себе отчёт, что это за сдавленный писк донёсся из кухни, а когда сообразил — только рукой махнул. В комнате нашёл трусы, натянул какие-то штаны, футболку. Вышел в кухню.
— Сорри. — Упал за стол, уставился в чашку. — Что-то мне как-то муторно.
Душ не слишком помог. В голове по-прежнему был туман, в висках стучало.
— Ты не пострадал? — Аня положила руку мне на ладонь. Я залип смотреть на её руку и, кажется, просидел так довольно долго, потому что Аня начала меня тормошить.
— А? — дёрнулся я. — Да нормально, нормально… Не знаю, правда, что дальше будет. Может, что-то будет. А может, ничего не будет…
— Господи, Семён, ты знаешь, как я испугалась! Да там же… Там же уголовники какие-то были!
— А вы кого ждали? Пионеров-героев?
— Я… Я не думала, что так…
— Добро пожаловать в реальный мир, детка.
Я, наконец, глотнул чаю, но больше расплескал и грязно выругался.
Блин… Что со мной за фигня, а? Да, меня чуть не убили, или чуть не изувечили. Ну и что? Раз я уже с собой покончил, второй раз — чуть не покончил. Почему же теперь так колбасит?! Хотелось самому себе врезать, наорать на себя. Но я понимал, насколько глупо это всё будет и насколько бессмысленно.
— Так. — Аня отодвинула от меня чашку. — У тебя спиртное есть?
— Там, в шкафчике, медицинский спирт, — пробормотал я.
— Ничего себе…
— Мама — медик. Есть свои плюшки…
Аня полезла в верхний ящик, долго там копалась, потом вытащила прозрачную бутылку, плотно законопаченную чёрной резиновой пробкой с куском полиэтилена. Открыла, понюхала, скривилась и плеснула в чашку.
— Давай, — сказала она. — Поможет.
— Знаю, — вздохнул я. — Блин, медицинский спирт я, кажется, лет пятнадцать не пил…
Я залпом прикончил психологически модифицированный чай. Он обжёг горло и все потроха. Я закашлялся, на глазах навернулись слёзы.
— Блин, дура, закусить же надо… — Аня дёрнулась к холодильнику, я остановил её.
— Не надо. Закусь — для слабаков. Слушай, я пойду прилягу… Там…
Туман сгущался. Аня тянула меня в спальню, но я вывернулся и прошёл в зал, на своё законное место. Помню, что рухнул на диван… Дальше ничего не помню.
В этот раз у меня так и не было уверенности, вижу ли я сон, или на самом деле опять очутился там. В этом потустороннем бассейне.
— Ох, Сёма… — Дядя Петя не плавал. Он лежал в шезлонге и загорал под солнечными лучами, которые невесть откуда брались в этом помещении без окон.
— Чё такое опять? — спросил я. — Решили, что я слишком много лажаю, и меня надо переоформить в ад?
— Какой те, на хер, ад? — изумился дядя Петя. — Сплюнь три раза! Пожалей Люцифера, Сёма, живи не греши. Он, конечно, та ещё паскуда, но такого пассажира и врагу не пожелаешь.
Я виновато молчал. Разглядывал свои взрослые руки. Думал, скучаю я по ним, или же нет… Быстро я привык быть двенадцатилетним.
— Как ты там, осваиваешься? — участливо спросил дядя Петя.
— Да вроде, — вздохнул я. — Некоторые трудности, конечно, есть…
— Мне-то не рассказывай. Я всё вижу. Вот зачем ты в бассейн-то нассал, зараза такая? Злой ты, Сёма.
— Сам не знаю, дядь Петя… У меня такие лютые внутренние конфликты…
— А ты б чаще о других думал, а то — о себе, о себе…
— Я, вообще-то, ради других как раз и на стрелку пошёл. Мне оно не надо было.
Дядя Петя как-то мерзко посмеялся — мол, ну да, ну да. Потом наклонился вперёд и внимательно посмотрел мне в глаза.
— А скажи как на духу, Сёма. По жене — скучаешь?
Я задумался. Вопрос… Руки сами собой за сигаретой полезли. Дядя Петя, само собой, протянул лапу. Я поделился. Не жалко — сигареты-то бесконечные.
— Знаешь, по Юнгу, в твоём случае поссать в бассейн — это попытка восстановить утраченную связь с бессознательным. Нелепая и обречённая на неудачу.
Вздрогнув, я вытаращился на дядю Петю.
— Что?
— Что?
— Чего ты только что выдал?
— Да я вообще молчал, Сёма. За жену, спрашиваю, тоскуешь хоть немного?
— Немного — да, есть такое, — признал я. — Ну а как? Сколько вместе прожили. Я вообще-то привязчивый.
— Она тоже тоскует…
Я встал. Запулил наполовину скуренную сигарету в бассейн, видимо, пытаясь разорвать хрупкую связь с бессознательным, по Юнгу.
— Ты мне это нахрена говоришь? Чтоб я пожалел? Чтоб сказал, что раскаиваюсь? Да ни хрена. Мёртвых всем жалко. Это на живых всем насрать.