«Давайте же… Давайте», — быстро скомандовал президент, всю неделю он работал в банке, но по четвергам, вечером, усаживался в театральной ложе, спрятавшись наполовину за красной бархатной занавеской; Чин-Кай-Чек, продавец чая и ковров, в 1875 году получивший в Женеве гражданство, с почтением, свойственным его нации, протянул клетку; маленький секретарь лихорадочно схватил ее.
«Вперед! вперед, проклятье! Ну, футы, Господи».
Голубки выпорхнули, неся на шейках бриллиантовые браслеты; одного схватил Фауст, другого Марта, а дива, мнимая голубка, взяла браслеты, нанизала их на запястье и грациозно взмахнула покрытой свинцовыми белилами рукой, голубки взлетели к сводам потолка, превратив театральное небо в настоящее. Со двора до террасы, где праздновали крестины, еле доносилось туманное воркование. Вот уже несколько минут кузина Лора жестами старалась привлечь внимание мужа; наступила ночь, бархатный полет козодоев; Эмили Фево, казавшаяся еще бледней из-за толстой перекладины черных густых бровей, разделявшей лицо на две неравные части, притворилась испуганной, прижалась к соседу, прикрыв ладонями необычайно жесткие, каменные волосы; в воздухе чувствовался легкий запах пота. Кузина Лора косила глазом на пастора; она без конца посылала сигналы жителям земли. «Спойте нам еще что-нибудь, Адольф», — попросил доктор и, ища поддержки, обвел присутствующих взглядом. Адольф долго не жеманничал, встал, правда, слегка пошатываясь, для него, видно, Земля вращалась быстрее, чем следовало, и громко пропел
Credo du Paysan{45}. Анженеза повесили головы, смутились, положили руки на колени и принялись разглядывать свои желтые, слово прутики орешника, и узловатые, как ветки потолще, пальцы; кузина Лора сильно косила. Кузен Эмиль лорнетом отстукивал ритм по столу; на последних нотах, он собрался уходить.