Ее глаза наполнились слезами. Окно выходило на изумрудное море платанов, так и хотелось пройтись по воде; всем, но только не Джемсу. Галсвинта ушла, опустив черную вуаль на маленькое личико. Город заканчивался внезапно, дом на окраине смотрел на виноградники, на мягкий благородный зеленый цвет листвы и замок де Коттен на холме, как смотрит смертный, закрывший глаза и открывший их уже в раю. Ветхозаветная мадмуазель качалась уже в мирах иных; с тех пор Джемс Бембе по поручению наследников дальней линии, предпочитавших плескаться в море в клоунских костюмах, управлял фермой и один занимал целое крыло замка. Он родился через неделю после Джемса Лароша. «Назовем его Джемс», — предложила молодая мать в ночном чепце, муж в хлопковом колпаке, стоя в дверях и с любовью глядя на широкую короткую кровать черешневого дерева, согласился. Джемс процветал, стал синдиком и выдал дочь замуж за сына Арнеста. По склону от бывшего приюта для стариков, построенного над городом, спускалась целая орда глухонемых; они спешили, теснили друг друга, но скоро сиплые нечленораздельные звуки затихли за поворотом дороги. Дети с криками и визгами выбежали из школы и окружили покрашенную красной и голубой краской сенокосилку, выписанную из Америки и начинавшую трястись, — стоило лишь слегка потянуть деревянную ручку, — как живой зверь. Они любовались маленьким, вырезанным из железного листа сидением, закрепленным на высокой штанге, специально, чтобы плыть по прерии над травами-великанами. В тот год, — много сена, а другого нет ничего — уродилась трава, прекрасное сено, и в октябре еще косили, а на некоторых виноградниках и собирать было нечего; немного гроздей с Сан-Дене, благословенного, половина ягод опала, не вызрев. Ореховые деревья подражают винограду; мало ягод, мало орехов; едва тридцать килограммов набралось, за один вечер все и покололи на кухне; старая мадам колола медленно, вынимала ядра опухшими пальцами; вот, чем занимаюсь на старости лет! Я столько работала! Всю жизнь. Думала только о других. В этой семье была incognito. В моем родном доме на втором этаже находились две гостиных, и на первом тоже была гостиная. «Как говорится, две — маленькая и большая; высоченные потолки!» И она задирала голову к закопченному потолку, который поддерживала красивая легкая стена со стеклянными квадратными окошечками; сменившая «мою невесту мадмуазель де Тьенн» жена пастора, непричесанная, светловолосая, носила блузку с накрахмаленным воротником в бежевую и коричневую клетку. Она во всем поддерживала мадам Анженеза. «У нас в Германии мебель тоже украшали огромные витые колоны». Жена доктора соблазнилась и съела освободившийся от золотистой одежки орешек, лежавший на кучке скорлупок, белый и мясистый, как лепесток светлого гиацинта; но это оказалось слишком много для желудка морской свинки, который вшил ей доктор Ру, леший. Мужчины не пришли колоть орехи, как крысы побежали от дома, где остались одни женщины, от примостившегося на последнем отроге Юры дома-ковчега, наполненного розами, вышитыми венецианским крестом, гладью и ришелье, васильками, розами и огромными тюльпанами нионского фарфора тех лет, когда фабрика только открылась, и рабочие спускались к озеру вместе с иьетистами, вязавшими себе чулки и выкрикивавшими стишки из книжечек в картонной обложке с зелеными или коричневыми цветочками:
В то время Ларош и женился на одной из дочерей фабриканта; в Женеве обзавелся прилавком товаров из Индии, такой магазинчик в любой момент легко заложить в банке и превратить шали, медные чаши и муслин в золотые монеты. У невесты скулы были свежего розового цвета, выпуклые голубые глазки и фрегат на маленькой голове. Завернувшись в индийские шали из магазинчика, она царствовала в женевской сумеречной квартире; дно ее ночного горшка из нионского фарфора украшала россыпь васильков. Потом им пользовалась мадам Луи, жена ее старшего сына. Девятнадцатый век подарил деревне сельскохозяйственные машины: косилки, сеноворошилки, механические грабли с сиденьями, проплывающими высоко над травой; и заменил нионские васильки на дне горшков открытым очком; Адольф своим очень гордился. На берегу Арва розовели ветви раскидистой липы и ольховых деревьев, и даже садовая метла, прислоненная к двери дома, вспоминала свою весну и расцветала розой. Когда Адольф, грустный, как клоун после представления, съел тартинки, Элиза распахнула окно столовой, она со вчерашнего дня оставила для мужа пенки апельсинового варенья. Адольф, провожая директора до двери, незаметно передразнивал его утиную походку; правый глаз мэтра почти полностью закрывало бельмо с небольшими наростами; Адольф щурил глаз и зажимал между щекой и бровью ластик в форме мышки; но тут вошла дама. «Тсс», — он в развалку направился к приемному окошку, облокотился на него одной рукой, другую упер в бок, принял позу мсье Альфреда Джингля{54} и спросил у клиентки, чего она желает. Это была мадам Луи, которая пришла продать ценные бумаги. Шано стоял на пороге виллы с витражами, у входа в вестибюль, где качалась от первого в году жорана — озерные ветра просыпались по очереди — лампа-фонарь с абажуром под кованое железо, с трудом соединяя грязные ладошки коротких рук, чтобы возблагодарить Бога. «Вы уходите, Эмиль? вы сегодня уходите», — кричала из кухни Элиза, любовно натиравшая свои чайники; недавно у бледного прозрачного антиквара, в тайне занимавшегося поисками вечного двигателя, она обнаружила новый экземпляр, закопченный и дырявый. Антиквар жил в центре старого города в квартире, которая на самом деле являлась поперечным пролетом огромного дома, три смежные комнаты выходили на узкий дворик, обнесенный ржавой железной сеткой высотой по пояс, а с противоположной стороны — два окна благородной формы — прямо на площадь Отель-де-Виль; в четырех углах, возвышаясь над кучей военных доспехов, знамен, кресел, тарелок с васильками и деревянных раскрашенных ангелов, на бочонках стояли четыре урны из посеревшего дерева.