«Погода хороша для винограда», — пропищал пастор; он экономно расходовал эмоции, не менял выражения лица и сохранил ничуть почти не изменившуюся розовую детскую мордашку. «Вчера в саду какой-то наглый воробей жрал мой виноград».
«О! О!», — только и вымолвил Адольф, его рука уже лежала на коленке Эмили Фево, увидев низенькую Мари Бембе, спускавшуюся с крыльца с огромным подносом на вытянутых руках. «О! О! голубая форель! Уж вы постарались, дорогая сестрица. Как? Мадам, вы не любите форель?»
Каролин вздохнула.
«Это не из садка форель, речная; посмотрите, порублена топориком на куски, крупная и крапинки у нее ярче, вот». Речная форель само великолепие, предвкушение рая.
«О! прошу простить, господин пастор, я, кажется, посягнул на ваши сферы, на ваши святые сферы», — и Адольф слегка приподнял край соломенной шляпы, к которой приладил носовой платок, чтоб уж наверняка защитить макушку от солнечных лучей, вдруг пробившихся между веток. Анженеза склонили головы, и даже иностранка, жена Вальтера, неприметная эментальская девушка, всегда нервно теребившая шиньон и норовившая встать в дверной проем, как положено при землетрясении.
«Ну, да, я ее люблю, — сказала несколько медлительная Каролин, — а она меня нет».
Доктор поспешил сменить тему и заговорил о Празднике винограда.
«Я считаю, — отчеканила Эмили, — что ваш Праздник винограда в подметки не годится кавалькаде в Крезо{8}.»
На кавалькаду в Крезо приезжали верхом на лошадях в бархатных попонах все важные горожане, переодетые Карлами Смелыми или Филиппами Прекрасными; Эмили с матерью гордо восседели в коляске, смотрели на проходящий мимо кортеж и издали приветливо махали зонтиками, покрытыми тонким угольным слоем, своему мужу и отцу.
«Правда, — подтвердила старая Анженеза, — кавалькада в Крезо наверняка великолепна!»
В уголках почти уже невидимых губ выступила слюна, Анженеза быстро слизнула ее фиолетовым языком.
«Позвольте, позвольте», — запротестовал пастор, поправив сползающий шотландский колпак и наклоняясь к Эмили, повернувшейся к нему прямоугольным лицом, обрамленным кудряшками и украшенным такими огромными ушами, что сразу вспоминались «Pavillons-Noirs»{9}; дядя Альфонс с Лессепсом{10} отправился строить Суэцкий канал и привез оттуда дротики, висевшие теперь в оружейной комнате, которая служила библиотекой, и красный китайский столик на коротких ножках, примостившийся у деревянного камина, где с октября по май жгли виноградные лозы и хворост старого Бембе, никогда не платившего по счетам и вместо денег притащившего старинное соломенное кресло с вырезанной ножом датой 1749.
II.
Но Поль? где он? в какой стране? в каких краях дротиков, китайских столиков, ракушек? сидел бы здесь со мной на крестинах. Праздник виноделов, — объяснял розовощекий пастор, который в церковной печи жег только ветки сухого малинника, — Праздник виноделов очень древний. Он корнями уходит во времена, когда монахи только начали заниматься виноградарством… чертово отродье любило винцо.
«Говорите, что хотите, — перебила Эмили Фево, — но ваш Праздник виноделов и в подметки не годится…»
Она готова была в обморок упасть при мысли, что красавчик Адольф, мявший ей сейчас коленку под серым шелковым платьем, мог бы подняться повыше подметки и потеребить лодыжку, и повторяла слабеющим голосом, что Праздник виноделов не сравнится с кавалькадой в Крезо. Старая Анженеза сердито тряхнула головой в знак согласия. Младшая Мари Бембе внесла на вытянутых руках огромное оловянное блюдо, на котором пирамидой выложила розовые, как июньская заря на фоне серого озера, персики с виноградников. Селестина, в савойском, трубой, высоком чепце, поддерживала снизу большую старую руанскую фарфоровую корзину, где перемешались груши руселет и муйбуш, и первый виноград Сан-Дене. А сколько грушек и слив падало с двух деревьев-великанов на птичий двор, куры, сворачивая голову набок и круглым глазом выслеживая червяка, ударяли клювами плоды, и те подпрыгивали, словно мячики. Мартин Бембе не мог дотянуться до верхних веток; и в ноябре сливы еще падали, спелые, налитые, фиолетовая, припудренная голубым, кожа лопалась, обнажая яркую золотисто-желтую мякоть. Покрывало бледно-зеленых цветков липы, раскинутое на черепичной крыше, приглушало звонкие шажки голубиных коготков; в удачный, украшенный даллиями год, сбор винограда дaвaл под прессом сто тысяч литров. Кузен Вальтер, судья, неожиданно женившийся на простой, но очень красивой эмментальской девушке с темными косами и прозрачными тонкими ноздрями, машинально щупал фрукты, наклоняясь к ним крупным, хищно изогнутым, ярко-розовым носом, который потом, во время Бурской войны, покроется сиреневыми венками-бороздками; еще позже, в русско-японскую войну, по носу побегут невольные слезы, а в затворенных комнатах волосатые ноздри унюхают резкий запах муравьиной кислоты. «Сколько я работал! всю жизнь», — повторял Вальтер, плача, но своим детям, аптекарю и промышленнику, подложил-таки свинью, усыновил, подозрительного типа из садового оркестра, якобы парижского графа, конечно, пример Астиага Мидийского