"Если я нахожусь в состоянии благодати - пусть Бог сохранит меня в нем, а если нет - пусть пошлет его мне", - ответила Жанна. Когда я это прочел, лист выпал из моей руки. Это был не первый протокол, я гораздо раньше понял, что она чужда ведовству и ереси - но только тут признался себе в этом понимании. Я творю недоброе дело. Я хочу, чтобы человека осудили за то, в чем он не виновен.
Всё? Нет не всё. Я испугался.
Возможно ли, чтобы, в семнадцать лет впервые встав во главе войска, человек знал, как воевать? Я воюю с четырнадцати лет и скажу: возможно. Разбираться в оружии, строе, диспозиции - всему этому с ходу научиться нельзя, но опытных людей вокруг хватало и мне, и ей. А вот счастливый дар вовремя понять, что должно быть сделано и как это можно сделать - его Бог или дьявол роняют на голову, не разбирая ни возраста, ни пола, ни сословия. Уже прикованный болезнью к этому замку, я разбирал ее кампании шаг за шагом и ничего сверхъестественного в них не находил. Я сам действовал бы так же на ее месте. В конце концов, если искать в победах сговор с дьяволом, то меня нужно раньше судить за Азенкур. Нет, сверхъестественно было другое - то, как она держала себя тогда и сейчас. За все годы во Франции я впервые встретил противника, чья вера в свою правоту была так же тверда, как и моя. Я верил в свою правоту - и эта вера делала не меньше, чем лучшие пушки, ибо вместе со мной верили мои солдаты; верили и били французов, которые умели драться не хуже, но каждый при том думал только о себе.
Пришла Джоанна - и французы переменились. Теперь они тое наполнились верой в свою правоту. Еще до того, как Жанн взяли в плен, я слышал ее дерзкие обещания от пленников и перебежчиков: по словам ее "святых" французы не оставят нам даже Кале.
Но оба мы с ней одновременно правы быть не можем. Если Бог за Францию - то не за Англию. Если за дофина - то не за моего сына. Да и с какой стати Богу поддерживать Карла? Разве Карл, принеся брачный обет, отказался от любовницы? Разве Карл охранял чистоту веры и искоренял ересь? Да, в конце концов, разве не был он вероломен и подл?
Жанну легко было казнить как мятежницу - но такая казнь была мне не нужна. Мне вообще была уже не нужна ее смерть. Жанна короновала Карла в Реймсе, вот эту-то коронацию и нужно было объявить незаконной, а это значит - сделать фальшивкой все откровения Жанны, объявить ее самое сумасшедшей или еретичкой. Она, стоя в зале суда, понимала, что война не закончена, что она продолжает биться за короля - и сражалась как львица. Ее ни разу не удалось запутать и сбить. В отчаянии эти горе-следователи обратились к Уорвику с предложением пытать ее. Уорвик велел, как разрешает закон, показать ей орудия пытки, но дальше сам заходить не решился и спросил меня. Я с удовольствием отказал. Во-первых, если у них получится, мы все равно будем выглядеть скверно - арманьяки объявят показания, данные под пыткой, недействительными, и им поверят. Во-вторых, если у них не получится (а я, узнавая свою пленницу с чужих слов и записей все ближе, готов был левую руку поставить в заклад, что не получится) - мы будем выглядеть еще хуже. Нет уж, - сказал я Уорвику и Джону, пусть дармоед из Бове как следует отработает свой хлеб.
И тогда они уцепились за это мужское платье. Жалкая зацепка - и я сразу разгадал ее суть. В тюрьме, окруженная злобным мужичьем, связанная на ночь, она вынуждена носить мужскую одежду. Если эту одежду пристегнут к какой-то длинной формулировке отречения, а потом вернут Жанну в тюрьму, где она не сможет в женском платье постоять за свою честь, ей придется снова надеть мужское. И тогда это будет объявлено вторичным после раскаяния впадением в ересь. Это значит - костер. Уорвик слишком хороший солдат, его мысль не знает окольных путей. Он наорал на Кошона, когда Жанна подписала отречение и оделась в женское платье - что ты, мол, делаешь, боров, мы ее упустили. А я сразу понял, чего хотят эти крючкотворы. Но Уорвику объяснять не стал - зачем честному солдафону на старости лет учиться делать подлости. Ему обидно за Англию, за армию, за себя и меня - пусть себе искренне считает Жанну ведьмой и ненавидит. Я - другое дело. Я не имею права полагаться на чувства - ни на обиду, ни на сострадание. Не так важно, будет ли Жанна сожжена, важно, чтобы она была обесславлена. Я знал, что мой срок уже назначен, что Бог оставляет мне очень мало времени на эту войну. Победить французов можно было только одним способом - сломив Жанну.
И вот ее сломили - она подписала отречение. Испугалась того, чего испугался бы любой на ее месте. А потом все вышло так, как я и думал: мужская одежда, "впадение в ересь", торжество Кошона. Завтра - казнь. Теперь, решил я, можно спокойно ее помиловать. Теперь, после подписания цидулы, после признания своей неправоты она не страшна. Убив правоту, можно пощадить человека…
И вот поди ж ты.
– Я читал все протоколы, Джоанна. В том числе и последний. Это ведь твои голоса велели тебе снова одеться в мужское платье?
Она кивнула.
– Я же струсила, ваше величество. Костер-то ладно, боль всякая заканчивается, а вот вечное проклятие - дело другое. Когда ты один, совсем один, а на тебя давят, давят со всех сторон - не гордись, мол, Жанна, не можешь ты, поселянка знать больше, чем ученые богословы, если они говорят, что ты еретичка - так оно и есть… Тяжко, ваше величество. Не устояла я. А больше всего напугали тем, что причаститься не дадут. В уныние я впала, ваше величество, а уныние - грех. Мои святые меня очень сильно в этом укоряли. И вправду, дура я - уши развесила, поверила, что Господь меня бросит… Ладно. Чего уж теперь. Отмучаюсь и завтра свободна буду.
– Конечно, будешь, Джоанна, - говорю я. - Конечно. Прими это платье и уезжай в монастырь. По своему выбору. Ты ведь хочешь остаться девой и молиться. Ты ведь любишь Бога. Ты хочешь Ему служить…
У нее на глазах снова появились слезы.
– Да вы меня за кого держите, ваше величество? Теперь, подписав отречение, в монастырь уйти? Чтобы вы государя моего объявили байстрюком, святых - обманом, а Францию положили к себе в карман? Нет уж, ваше величество. Я из простых, но не дура!
– Ты именно дура, Джоанна! - столько сил уходит на то, чтобы сопротивляться боли, что я уже не могу сдерживать раздражение. - Если бы ты не была дурой, ты бы радовалась тому, что я положу Францию в свой карман. Потому что в моем кармане Франции будет хорошо! Я ведь никому из французов не желаю зла, я не ем их на обед, что бы там обо мне ни говорили. Это ваши первыми ступили на английскую землю - чтобы поддержать мятежника Глендоуэра. Тебя еще не было на свете, а мне было пятнадцать, когда я гонялся за ними по болотам. Ты была еще младенцем, когда нас, англичан, позвали сюда. Твои разлюбезные арманьяки позвали нас, Джоанна, чтобы нашими руками разбить бургиньонов. Французы убивали французов - а я взял корону Франции, чтобы это остановить. Мир в Труа, о котором они визжат сейчас, что это было предательство - они первыми предложили его мне! Этот выродок Изабо…
– Не смейте так говорить о моем короле! - она даже подскочила на кровати, ударив кулаками в деревянную раму. Я рассмеялся как можно оскорбительнее.
– Твой Карл подстроил подлое убийство Жана Бесстрашного, окончательно толкнув бургундцев в мои руки. Ему на Францию было наплевать. Им всем наплевать, Джоанна - они торговали Францией с моим отцом, потом со мной. Торговали до твоего рождения и будут торговать после твоей смерти. Понимаешь? Завтра ты умрешь погано и мучительно - за тех, кто видел в тебе лишь возможность для более удачного торга, а теперь и вовсе списал в невосполнимые убытки. Неужели ты в самом деле веришь, что Бог мог поддержать предателя? Он ведь предал, твой король. Не меня, не договор, нет - предал тебя, Джоанна. За время твоего заточения мы несколько раз вели переговоры по поводу обмена пленными. Из уст его послов ни одного раза не прозвучало твое имя.
– Он не похож на вас, ваше величество, - Жанна опустила глаза на несколько секунд. - Вы человек сильный, а он - нет. Он с детства был окружен предателями и разучился доверять.
– Дитя мое, я с детства был окружен врагами, я был заложником при дворе Ричарда, я не знал, ложась спать, встану ли с постели или буду найден на ней мертвым. Но подлецом я не стал.
– Подлецом-то вы не стали, но ожесточились. Король мой все ж таки не поступал с англичанами, как вы с французами. И уж конечно, я никто перед королем. Однако все мы, и короли - никто перед Богом, а Он умер за нас.