Нахальный пришелец! Разум мой призывает немедленно дать ему достойный отпор, но некий голос внутри, доселе мне незнакомый, нашептывает о том, что этому человеку можно простить все на свете: ведь он так прекрасен!
Я удивлена и озадачена, открыв в себе этот странный источник человеколюбия. На меня будто надели мягкие оковы, и я не в силах сопротивляться. Ведь как можно сопротивляться себе самой? Это все равно, что пытаться сражаться с собственной тенью!
Вместе с тем мое смущение растет: он, действительно, заинтересовался моей игрой? Ему, и правда, хочется услышать мои песни?
Столько противоречивых ощущений и эмоций разом накатывают на меня, что я не могу в них разобраться, и лишь потом осознаю, что гость все еще стоит, вопросительно глядя мне в лицо.
- Что же, - оживляюсь я, -
- Входи, Бедивир, «рассказывающий о подвигах». Входи и будь, как дома. Быть может, оказавшись под нашим гостеприимным кровом, ты сможешь в песнях своих поведать о славных деяниях и исполнить не одну балладу, что порадует сердце.
Улыбка его ясная, как солнце, но в глазах затаилась усмешка. Я рада, что могу, наконец, повернуться к нему спиной и не смотреть в эти отчаянно зеленые глаза. С тайным удовольствием слышу его шаги следом.
***
- Как называется твой инструмент?
Бедивир сидит в склоненной позе, нога за ногу и осторожно подкручивает колки, подтягивая струны. Временами он отрывисто касается струны пальцем, отчего та издает жалобный, но мелодичный звон. Золотистая, слегка вьющаяся прядь падает на лоб, когда он опускает голову ниже, прислушиваясь. И снова берется за гриф.
- Виуэла, - отвечает он, не поднимая глаз, целиком поглощенный собственным занятием, -
- Родственница твоей лютне.
Я терпеливо жду, пока он настроит инструмент. Кажется, менестрель не замечает вообще ничего вокруг, когда держит в руках свою виуэлу. Я даже начинаю испытывать нечто вроде ревности. Если бы эти длинные, унизанные серебром пальцы касались меня с таким же напряженным вниманием! Если бы он так же нежно прижимал меня к себе!
Наконец, Бедивир поднимает взгляд, а я вздрагиваю, как от ожога. Ведь он не может читать мои мысли! Но отчего же тогда я так смущена?
- С чего же начать, моя госпожа? – произносит он, как ни в чем не бывало. И это – тоже часть игры.
- Желаете что-то печальное или, напротив, радующее сердце?
- Не знаю, - вздыхаю я, и грудь моя вздымается в предвкушении, -
- Начни с того, с чего хочется самому.
Менестрель берет несколько аккордов, словно прислушиваясь, и вдруг его сильный голос разом наполняет зал, гремя под самыми сводами:
«Мы не шуты изысканных пиров,
А наши песни – не гарнир к жаркому,
Они нужны цветам и богу полевому…» [1]
Я слушаю, полностью погрузившись в песню, словно в молитву. Нечто могущественное, стихийное рождается сейчас в этом зале. Такое огромное, что заставляет сердце взмывать от восторга. И музыка – лишь инструмент для этого, как виуэла – всего лишь инструмент для извлечения звуков.
Нет, сама по себе песня не способна вызвать полет духа. Здесь важно соединение, сочетание нот, мелодии, слов, умелых рук музыканта, его завораживающего голоса, его настроения, биения его сердца.
Да-да, именно сердца! Вот в чем главная тайна. От сердца – к сердцу. То, что чувствую я, то, что чувствует он. Наша встреча, что была предопределена…
«Пойми, что острый меч бессилен там, где между
Меж двух сердец натянута струна…»
Восторг нарастает, словно шквал, накрывает меня с головой. Экстаз, который я испытываю, сродни религиозному. Я забываю, что передо мной обычный, земной человек, я готова пасть на колени – не перед ним – но перед этим огромным, невыразимым, что наполняет сейчас мою грудь и весь искристый, переливчатый мир вокруг. Восторг, соединяющий нас: меня, которая слышит и его, который поет; восторг, делающий нас сообщниками, мистиками, любовниками…
Восприятие обострено до предела. Кажется, даже воздух вибрирует, наполненный музыкой. Я сама – струна, натянутая, дрожащая; тронь – и порвется. Небо, готовое взорваться мириадами звезд, золотая молния, поразившая землю, волна, что накрывает с головой – и не вдохнуть – вот что такое его музыка.