– Раньше я тоже волновалась перед выступлениями, – признается Мэдди, – но это прошло. Теперь у меня есть ритуал, который я провожу перед началом постановки. Я представляю, что меня окружает поток света, который защищает меня от всего, что думают зрители. Звучит странно, но это работает.
Она говорит об этом так убежденно, что я ей верю.
– Что планируешь делать после выпуска? – спрашиваю я. – Переедешь в Лос-Анджелес?
– Нет. – Мэдди мотает головой, и ее белые серьги-ракушки раскачиваются взад-вперед. – Меня интересует только театр.
Я отпиваю свой макиато и жалею, что не заказала что-нибудь другое. Мне нравятся маленькие чашечки и пенка, но он для меня слишком горький. Я пока не нашла свой кофе.
– А ты, Дилан? – спрашиваю я. – Что нравится тебе?
Дилан пожимает плечами.
– Самой бы понять.
Мэдди смеется.
– Она просто не любит хвастаться. Она невероятно умная. Знаешь, где она проводила лето пять лет подряд?
Дилан смеется.
– Заткнись, – говорит она беззлобно.
– В лагере с изучением физики! – вопит Мэдди. И повторяет со значением: – С изучением физики.
Мне сложно в это поверить. Во время обеда ботаники в нашей школе сбиваются вместе и обсуждают проходные баллы в Массачусетском технологическом. Да и мало кто может хорошо разбираться одновременно в науке и в английском.
Дилан пожимает плечами.
– Мы делали магниты, измеряли свет и все такое. Было весело.
Мы сидим и болтаем еще какое-то время. Интересно, каково это – по-настоящему гореть каким-то делом? Я думала, что горю фотографией. Я думала, что мне нравится этим заниматься и у меня хорошо получается. А теперь оказалось, что мне просто нравится.
– Я сейчас вернусь. – Дилан поднимается из-за стола, и Мэдди с улыбкой провожает взглядом ее нескладную фигуру с узкими лопатками и гнездом на голове.
Когда Дилан скрывается в кафе, Мэдди говорит:
– Я рада, что она с тобой познакомилась. Она переживала, что не найдет в Лос-Серросе друзей.
Я беспокойно ерзаю в кресле.
– Да, – говорю я. – У нас маленькая школа.
– Соболезную по поводу подруги.
Я замираю, глядя в свой макиато. Чашка еще полная, и кофе остывает.
– Прости, – говорит Мэдди. – Странно, наверное, слышать это от меня. Я просто хочу, чтобы ты знала: Дилан тоже потеряла близкого человека. Она не любит об этом говорить, так что лучше не поднимай этот вопрос. Но знай: она понимает, что ты чувствуешь. Она замечательная. И еще я рада, что ты познакомилась с ней.
Домой нас отвозит мама Дилан. Я сижу вместе с Мэдди на заднем сиденье машины и думаю, как Мэдди удается ночевать у Дилан. Потому что мама Дилан, очевидно, знает об их отношениях. Интересно, они спят в комнате Дилан?
Когда мы подъезжаем к моему дому, Дилан оборачивается.
– Пообедаем в понедельник вместе? – спрашивает она.
– Ага, – говорю я. – Встретимся у шкафчиков.
– Заметано.
Я благодарю ее маму и собираюсь сказать Мэдди, что была рада познакомиться, но тут она отстегивает ремень безопасности и обнимает меня.
– Рада была познакомиться, – говорит она. – Надеюсь, скоро увидимся.
Я обнимаю ее в ответ. Когда мы отпускаем друг друга, Дилан и ее мама смотрят на нас с улыбкой. Мне хочется остаться в этой машине навсегда. Я хочу, чтобы время остановилось. Я упрусь коленями в спинку кресла Дилан и буду просто сидеть. Но за занавесками в моем доме горит свет, и я открываю дверь машины и выхожу в ночь.
– Пока, – говорю я.
Они прощаются со мной.
Дома родители спрашивают, как прошел мой день.
– Хорошо, – говорю я с улыбкой. – Очень хорошо.
Они вглядываются в мое лицо. Не обнаружив ничего похожего на сарказм, они оживленно переглядываются и улыбаются.
Я чищу зубы и вспоминаю, как мы с Дилан шли по городу, а нас окружали высокие здания. Даже воздух в городе был более живой. Думаю, нам нужно выбираться в Сан-Франциско каждый день – или по крайней мере несколько раз в неделю. Когда я выключаю свет и ныряю под одеяло, я представляю себя в будущем: я лежу под деревом с друзьями Дилан, которые теперь и мои друзья тоже. Я выгляжу как они; на мне одежда, которая мне идет. Мы рассказываем истории какому-нибудь новичку.
Проходит минута. Я снова включаю свет.
Ингрид.
Я достаю ее дневник и читаю.
дорогая кейтлин!
когда ты ушла сегодня, я начала рыдать и никак не могла остановиться. я столько всего хочу тебе рассказать, но не могу. иногда мне кажется, что моя мать сумасшедшая. она раздувает проблему из крошечных мелочей, которые даже странностями не назовешь. но когда я вижу, что меня не понимаешь даже ты, – вот тогда я осознаю, что перешла границу. ты смотришь на меня, и я вижу по твоему лицу, что ты вдруг на секунду перестала меня узнавать, и это выбивает меня из колеи. меня как будто парализует. а потом я начинаю сомневаться во всем, что делаю. вот, например, нормально ли это, что я включила свет в своей комнате, прежде чем туда войти, вместо того чтобы войти и включить свет, как делают другие люди? нормально ли, что иногда я смотрю в зеркало и думаю, какая же я красотка, а иногда я смотрю и думаю, что я уродина? ночами я сижу на разных сайтах. оказывается, бывает так, что нормальные люди сходят с ума, начинают считать себя гитлером и повторять: «простите, простите». а есть люди, которые так боятся выйти из дома или даже из комнаты, что всю жизнь проводят в одиночестве. а некоторые убивают своих детей, потому что считают, что так им велел бог, и я постоянно боюсь, что стану одной из этих людей. каждый день мне хочется рассказать тебе про таблетки, которые мне приходится пить, и про то, как врачи оценивают каждое мое действие и строчат в своих блокнотах, и мне ужасно хочется знать, что они обо мне пишут. что они обо мне пишут?? мне хочется рассказать тебе обо всем, но я не могу, потому что я не вынесу, если это выражение будет у тебя всегда. я просто хочу, чтобы ты смотрела на меня и считала меня нормальной. пожалуйста, кейтлин.