– Тебе нужно беречь репутацию, – подытоживает она. Доверительно заглядывает мне в глаза. И улыбается.
Я смотрю на прядки рыжих волос, тщательно уложенных в художественном беспорядке, на ее ясные зеленые глаза, поглядывающие то на меня, то на что-то вдалеке, и не задумываясь вдруг говорю:
– Ты считаешь себя пустышкой, Алисия?
Внимание Алисии мигом возвращается ко мне.
– Что?
– Вот и я себя пустышкой не считаю. Но, как по мне, люди, которые судят тех, с кем даже не знакомы, – пустышки. И люди, которые распространяют сплетни, тоже пустышки. И мне абсолютно плевать, что думают обо мне пустышки.
Алисия смотрит на меня во все глаза. Я почти слышу, как в ее голове идет мыслительный процесс.
– Я говорю это ради твоего же блага. Потому что мы были подругами с первого класса. Но теперь я вижу, что тебе плевать на мои советы, поэтому отныне мне тоже все равно. Мне же проще. Спасибо.
– Нет, – говорю я. У меня колотится сердце, а в животе словно лежит камень. – Это тебе спасибо, Алисия.
Я разворачиваюсь и шагаю к туалету.
Я стою перед зеркалом. Этим утром я не сдала автопортрет. Я не сделала ни одного снимка, даже плохого. Мисс Дилейни попросила сдать фотографии в конце занятия, и я просто взяла рюкзак и ушла, пока остальные складывали работы в стопку.
Сзади по обе стороны от меня тянутся пустые кабинки с серебристыми дверями. Я наклоняюсь над раковиной, прильнув к зеркалу, и вглядываюсь в свое лицо. Я не знаю, что вижу, и даже не знаю, что хочу увидеть.
Иногда мне нравится думать, что моя травма заметна невооруженным взглядом, – как у Мелани, только не так вызывающе. Я представляю, как люди гадают, что за трагедия произошла в моей жизни. Но иногда мне хочется быть как Дилан, Мэдди и их друзья, которые явно повидали всякое и переживали трудные времена, но в то же время совершенно здоровы на вид.
Раз уж на то пошло, я даже не знаю, могу ли как-то повлиять на это. Я отхожу от зеркала. Я не знаю, что вижу.
Когда уроки заканчиваются, я вслед за Дилан иду с английского в научный корпус. Мы одновременно открываем шкафчики. Я поглядываю на нее, пытаясь выбрать момент и поздороваться, но она словно меня не замечает. Из ее кармана доносится жужжание, и она достает телефон.
– Привет, – говорит она кому-то. – Да, я как раз выхожу.
Она закрывает шкафчик и выходит, продолжая разговаривать.
А я думаю: как же все-таки забавно, что тот единственный раз, когда я была готова за себя постоять, когда я точно знала, что сказать, речь шла о несуществующей дружбе.
Я быстро иду домой, прохожу в свою комнату, открываю рюкзак и начинаю читать. Она нужна мне.
дорогие грозовые облака!
вы нависаете над землей, поджидая удобного момента, чтобы вылить на нас дождь. я надену красно-черные резиновые сапоги, которые обожаю, но редко ношу, покидаю камешки в окно кейтлин и заставлю ее выйти и вместе со мной шлепать по лужам. мы пойдем к кинотеатру, вскроем замок и будем носиться между рядами и думать о тех, кто когда-то дышал в этом зале. вчера джейсон сказал, что у меня классная шляпа. он сказал «классная шляпа» и потянул за свисающую с нее ленточку, и у меня задрожали ноги. он улыбнулся белоснежными ровными зубами, а когда прозвенел звонок, он встал раньше меня, положил руку на мою шляпу и сказал «до завтра». я рассказала об этом кейтлин. я пыталась растянуть рассказ, чтобы этот момент длился дольше, чтобы он не прервался в тот миг, когда я закончу рассказывать. она улыбнулась и сказала: «он точно в тебя влюблен» – и мне захотелось пересказать все еще раз, с самого начала. если мы проберемся в кинотеатр, я лягу на пол и буду рассказывать потолку все, что знаю о джейсоне, буду просить у него совета, смотреть на него и ждать ответов.
ингрид
К концу записи меня колотит. В глазах плывет. Я зарываюсь лицом в подушку, хватаю обеими руками стеганое одеяло и пытаюсь его порвать, но ничего не выходит. Я представляю, как она лежит в гробу на кладбище, где я бывала всего раз и никогда не побываю снова. Хорошо ей, наверное: она ничего не чувствует, она просто ушла и не знает, во что превратилась моя жизнь. Она исчезла без следа, а я вот-вот взорвусь от переполняющих меня эмоций. Я заталкиваю угол одеяла в рот и кричу, надсаживая горло, но одеяло приглушает звук. Я не знаю, что такого ужасного было в ее жизни, чего нельзя было исправить. Что она чувствовала, чего не могла преодолеть. Когда дышать становится тяжело, я выплевываю одеяло и вижу, что мои зубы почти не оставили на нем следов – лишь едва заметные вмятинки, которые с трудом можно различить.