я не хочу причинять боль тебе или кому-то еще, поэтому, пожалуйста, забудь обо мне. хотя бы попытайся. найди себе другую подругу. я ни с кем не смеялась так, как с тобой, но даже смех больше не приносит мне радости.
с любовью,
ингрид
Я лежу на холодных досках, как мне кажется, миллион лет. Потом кое-как спускаюсь по лестнице, на ощупь пробираюсь через темный двор, выключаю свет в доме и поднимаюсь в свою комнату.
У меня есть ее дневник. У меня есть ее фотографии. Но мне так много не хватает. Я забираюсь под одеяло и сворачиваюсь в тугой клубок. Я дрожу и тру ступни друг об друга, но холод никак не желает меня оставлять.
Утром я спускаюсь на кухню, к родителям.
– Я не готова сегодня идти в школу, – говорю я им. Они переглядываются. Я обвожу пальцем дверную ручку. – Я хочу остаться дома и закончить дом на дереве.
Я опускаю глаза в пол и вожу голубым носком по серой плитке. Я знаю, что родители в этот момент общаются взглядами.
– А как же домашнее задание? – наконец спрашивает папа.
– Ты сможешь узнать у Дилан, что вам задали? – подсказывает мама.
Я киваю.
– Тогда ладно, – говорит папа.
– Но только сегодня, – добавляет мама.
– Спасибо, – говорю я и плетусь наверх.
Когда родители уходят на работу, я возвращаюсь на кухню и насыпаю себе тарелку хлопьев. Я сижу за столом, где папа оставил стопку газет. На первой странице «Сан-Франциско Кроникл» – военные фотографии: кричащая женщина, какой-то разрушенный город после бомбардировки. Я перебираю стопку в поисках «Лос-Серрос Трибьюн» и новостей полегче.
Вот и она. Я зачерпываю ложку хлопьев и пробегаю взглядом заголовки: «Разработан план нового поля для гольфа», «Собака выигрывает чемпионат мира», «Утверждена дата сноса». Я откладываю газету и наливаю себе кофе. Я уже поняла, что мне не нравится обычный кофе, но, кажется, я знаю, что именно будут сносить, и мне нужна минутка, чтобы прийти в себя.
Я делаю глоток и выливаю остальное в раковину.
Возвращаюсь за стол, собираюсь с духом и читаю:
Спустя несколько месяцев переговоров владелец давно закрытого кинотеатра «Парксайд», расположенного между Черри-авеню и Магнолия-авеню в западной части Лос-Серроса, совместно с частным застройщиком утвердил дату сноса здания – 25 июня этого года…
В десять я начинаю работать над домом. Руки и ноги налиты тяжестью, но я заставляю себя двигаться. С четвертой стеной я вожусь до двух часов, но оставшиеся две идут быстрее. Я поднимаю доски, стучу молотком и стараюсь ни о чем не думать, но голова то и дело плывет от мыслей о ней.
На похороны я написала речь. Не то чтобы хорошую – я была сама не своя от горя и пребывала в каком-то отупении, – но если бы умерла я, то мне бы хотелось, чтобы Ингрид написала обо мне речь. Я поднялась на возвышение. Положила перед собой листок бумаги, чтобы зачитать текст, но буквы вдруг перестали складываться в слова. У меня не выходило прочитать их в нужном порядке. Я различала отдельные слова – «подруга», «талант», «помнить», но все остальное было как в тумане. Не знаю, сколько я простояла, пока Дэйви не поднялся ко мне и не взял меня за локоть. «Пойдем, – сказал он. – Не мучай себя». И я спустилась за ним и вернулась к родителям, потому что это было проще, чем стоять там совсем одной.
По центру каждой стены я оставляю огромные отверстия. Какой смысл строить дом на дереве, если из него не открывается красивый вид? Я вешаю поверх окон длинные отрезы плотной ткани вместо штор, а снизу вкручиваю крючки, чтобы привязывать их на случай дождя или ветра.
Позднее, на кладбище, когда гроб Ингрид начали опускать в землю, я закрыла глаза руками. Я думала, что так будет лучше, но вышло только хуже, потому что мама Ингрид издала какой-то чудовищный звук. Не крик, но и не стон. Я не могу его описать, но он стоял у меня в ушах еще несколько месяцев – все то время, что мы с семьей провели в разъездах.
Когда папа возвращается с работы, я прошу его мне помочь. Он переодевается в спортивный костюм и подходит к моему дубу, чтобы узнать, что мне нужно.
– Вот это прогресс! – Он аплодирует.
Хлопки оставляют за собой эхо. Не считая их, вокруг царит тишина. Папа ждет, когда я скажу, что нужно делать, но я просто стою, безвольно свесив руки вдоль туловища.
– Милая, – зовет он. – Милая.