Мы делали все это день за днем, а одним мартовским утром узнали, что Скотт умер.
– Ночью он покончил с собой.
Я не помню, кто это сказал. Я села в автобус вместе с лучшей подругой. Все вокруг обсуждали Скотта – только мы с ней молчали.
– Мне кажется, это розыгрыш, – сказала я.
Она ничего не ответила.
Мы приехали в школу, и Скотта там не было. В следующий раз я увидела его уже на похоронах, когда вышла вперед с остальными, чтобы проститься с ним. Я никогда раньше не бывала на похоронах; я не знала, что у меня был выбор. Если бы я знала, то осталась бы сидеть. Я бы закрыла глаза и представила его добрую, открытую улыбку – я бы вспомнила, как он улыбался мне, сидя за соседней партой.
Но в то утро, в автобусе, я этого еще не знала. Мы приехали в школу, и я в надежде увидеть его принялась искать в толпе его темную макушку. Я не помню, в какой момент о его смерти объявили официально, – возможно, к тому времени я уже смирилась с правдой.
Но я помню, как сидела в тот день на математике. Учитель с потерянным взглядом севшим голосом пытался продолжить вчерашнюю тему. Кто-то начал плакать. Потом еще кто-то. И еще. Наконец он взял со стола коробку бумажных платков и сказал, что, если нам нужно время, мы можем выйти подышать. И мы вышли – человек семь или восемь. Мы плакали и не знали, что сказать. Мы сидели вместе в коридоре и передавали друг другу коробку с платками.
Я помню молчание – не безмятежную тишину, а паническое молчание. У нас не было слов, чтобы говорить о произошедшем. Помню тихие слезы, тихие перемены. Тихие прогулки и тихие уроки. Молчание, ужас и тяжелую, вязкую тоску.
Мы должны были взрослеть все вместе.
Я была в девятом классе, когда пошла на похороны Скотта. Я видела его тело в гробу. Его мама зарыдала, и мне захотелось зажать уши.
Я была в десятом классе, когда мы с лучшей подругой перестали ездить в школу на автобусе. Мы просыпались еще до восхода солнца, вместе шли в торговый центр, садились за любимый столик и завтракали оладьями и чизкейком.
Я была в одиннадцатом классе и вместе с другими бунтарями отказалась идти на выпускной, поэтому мы пошли в кафе, а потом бродили по улицам, разряженные в пух и прах.
Я была в двенадцатом классе, когда ко мне неожиданно пришло осознание того, что детство кончается. Мы сидели на солнечной трибуне для старшеклассников в шортах и летних платьях. Мы ходили на выпускной бал, а потом большой шумной компанией отмечали окончание школы в доме у океана. Мы гуляли под звездами, и волны бились о песок у моих босых ног, и я чувствовала грядущие перемены.
Учительница английского попросила меня подготовить речь для выпускной церемонии. Хотя я все еще была застенчивой и мой голос дрожал во время публичных выступлений, я вышла на сцену перед одноклассниками и их родными и произнесла речь о том, как давно мы друг друга знаем. О том, как много они для меня значат, хотя многие из нас не были близкими друзьями. Я говорила об узах, которых формируются у людей, выросших вместе. Я говорила от всего сердца, и люди плакали и кивали, но с нами не было Скотта.
Со смерти Скотта прошло больше двадцати лет. Мы были так молоды – почти дети. И пусть мы никогда не болтали с ним по телефону. Пусть мы не были близкими друзьями. Важно то, что его больше нет в этом мире и никогда не будет. Он был, а потом его не стало, и мы лишились возможности взрослеть вместе с ним, учиться рядом с ним в библиотеке, гулять с ним после премьеры школьной постановки, оставлять в его выпускном альбоме воспоминания о четырех годах совместной учебы, стоять рядом с ним под звездами, подниматься с ним на сцену на выпускном, обнимать его на прощание, зная, что каждый из нас отправляется в самостоятельное путешествие и, возможно, это наша последняя встреча.
И пусть мы покидаем родные города, редко поддерживаем связь со старыми знакомыми и даже не мечтаем о том, чтобы посетить встречу выпускников, но то, какими мы стали, зависит от людей, в окружении которых мы росли. Мы со Скоттом были знакомы совсем недолго, но он изменил меня к лучшему. А потом он умер, и я узнала, что такое скорбь.