– Ладно, – сказал я. – Веди!
Такие игры!
По ночам в пьяном виде он играет в тюремного надзирателя. Пожарники научили. Они же арестовывают и приводят всех, кто им под руку подвернется. Не дай Бог к ним попасть! Но мне все равно деваться некуда – сдаюсь добровольно. Я странный бомж – без определенного места жительства, но с определенным местом работы и даже общественными нагрузками и подшефными. Заводские знают: где бы я ни был, в положенный час исправно появлюсь на своем рабочем месте. Буду цеплять, отцеплять, ровнять деревянные прокладки, наставничать и еще много чего. Закончится смена – пропаду неизвестно где, и вновь появлюсь и надену спецовку, и снова куда-то исчезну. Никто не знает, где я живу. Некоторые думают, что это – тайна. Вовсе нет, просто я и сам не знаю заранее, куда меня занесет. Сегодня точно у Льва Николаевича остановлюсь, потому что искать другой ночлег уже поздно, а завтра – неизвестно.
Мой адрес – не дом и не улица, а столица необъятного и непонятного государства Москва – огромный странноприимный дом!
И нищий, и бездомный – мы все сюда идем.
Приходим и...
– Встать! Руки за спину! Смотреть перед собой! Вперед марш!
Делаю, как велят.
– Шаг влево, шаг вправо – попытка побега. Прыжок на месте – попытка улета. Присел – пендаля за попытку провалиться сквозь землю!
Это понятно. Идем по узкому ярко освещенному коридору. Обоих слегка покачивает. Но мы уже не друзья, а заключенный и надзиратель.
– Стой! Налево! Лицом к стене!
Подчиняюсь без пререканий. Как знать, глядишь, и такой опыт сгодится когда-нибудь.
Гремя связкой ключей, Юра отпирает окованную металлом дверь, и, получив жесткий толчок в спину, я влетаю в кромешную тьму камеры прямо к высвеченному лучом коридорного света матрасу на полу. Железная дверь, глухо лязгнув, захлопывается. Снаружи звякают ключи, слышится сопение и ругань – ключ выпал из скважины, а пьяный надзиратель никак не может вставить его обратно. Наконец легкий щелчок замка и глухое ворчание за дверью: «Десять лет за антисоветский образ мыслей и за 101-й километр гусей пасти!»
Сегодня приговор построже, отмечаю, – не понравилось, как я на Наташу уставился.
Шаги удаляются и замолкают. Но тут же звонок и глухие удары в наружную дверь.
– Юр, открой! – орут явно нетрезвые люди.
Громкий стук резко открывшейся двери, возня, пыхтение.
– Сюда его! Давай-давай!
Какое-то напряженное топтание и вдруг сдавленный крик:
– Куда вы меня тащите?! Не имеете права! Я что, преступник?
– Разберемся!
– Право у прокурора!
– Ну, мужики, кончайте! Поймите по-человечески! Сил больше не было! Штраф возьмите! Зачем сажать!? У меня червонец с копейками. Отпустите, а!
– Разберемся!
– Комендант, составьте опись изъятого! Так, десять рублей, пятьдесят четыре копейки и ручные часы «Слава». А ты, парень, давай! Не будешь нарушать! Здесь тебе не деревня Зюзино!
– Ну, мужики!
Рядом со скрежетом металлической обшивки по бетонному полу раскрывается дверь соседней камеры, снова возня и пыхтение. Дверь захлопывается, замок щелкает два раза, и вот уже кто-то изнутри колотит в нее кулаками.
– Отпустите! Мне завтра на работу с утра.
– Заткнись и сиди тихо! Будешь хорошо себя вести – завтра утром выпустят, а нет – срок дадут.
– Что он натворил? – спрашивает «комендант» Юра.
– Антисоветчик! Ссал на памятник Фридриху Энгельсу! – и заржали в три глотки. – Разбирайся, а мы пойдем еще кого-нибудь посмотрим, – и затопали к выходу.
Юра закрыл за ними дверь и вернулся к камере с новым заключенным.
– Так, новенький, фамилия, имя, отчество, год и место рождения! Быстро!
– Сразу фамилия! Что я такого сделал?! Другие вон чего – и то ничего!
– Будешь кочевряжиться – тебе же хуже!
– Смолин моя фамилия. Евгений Сергеевич. 1953-го года рождения.
– Вы хоть догадываетесь, куда попали, Евгений Сергеевич? – официальный голос из коридора не предвещает ничего хорошего, и в соседней камере становится тихо. – Нам неоднократно сообщали, что вы систематически и целенаправленно ведете антисоветскую пропаганду. Критикуете наш строй, негативно отзываетесь о руководстве Партии и государства. Вам сделали скидку на молодость, но вы и не думали исправляться. Из сопливого критикана вы превратились в махрового антисоветчика!
– Я ничего не превращался! – испуганно донеслось из соседней камеры. – Никого не критиковал! Че, у нас все нормально. Я доволен.
– А кто говорил, что из-за этих старых пердунов мы скоро все с голоду подохнем?! Все, мол, дорожает, с мясом перебои, продукты пропадают! Это чьи слова?!
– Это... это не я! – испуганно залепетал Евгений Сергеевич. – Я так не говорил!
– А кто так говорил?
– Откуда я знаю?! Мало ли кто! Любой мог сказать. А я при чем?
– Тебе, щенок, советская власть не нравится?! Демократии захотел? Многопартийной системы? Родину готов продать за импортную тряпку! Ты хоть понимаешь, гаденыш, на кого свою письку поднял?! – с гневным пафосом проревела охрана.
– Да я на него почти не попал! – отчаянно закричал «антисоветчик». – В основном на клумбу.
– Ты оскорбил все мировое коммунистическое движение! Страну опозорил!
– Но никто же не видел!
– Родина все видит, слышит и знает! И никто не уйдет от наказания! Дай волю, вы и самого Владимира Ильича Ленина обоссыте!
– Начальник, что вы!? Разве можно?! Ленин – это святое! Что же я, не понимаю? Просто невмоготу стало! Я исправлюсь, честное слово! Я ж не виноват, что в туалет захотел!
– Невиноватых у нас нет.
– Но я же ничего особо вредного не сделал! Я даже сразу и не понял, что это Фридрих Энгельс. Стоит себе мужик – ну, думаю, и хрен с ним! А так я, наоборот, за нашу советскую власть!
– Родина тебя кормила, поила, воспитала, образование дала! Ты перед ней в вечном долгу! Как вы не понимаете?! Мы и так со всех сторон во вражеском окружении, а тут еще свои вредители гадят на каждом шагу! Каленым железом будем выжигать!
Как пугающе быстро мы перевоплощаемся! Как легко нас заставить играть даже в сомнительные игры, только бы роль получше, только бы с привилегиями! Иллюзорное бытие. Утратившие истинный облик и подобие мы ищем себя там, где нас нет, перебирая всевозможные скоморошьи маски своего времени. И, заигравшись, перешагиваем невидимую черту. Кошка играет – мышка плачет. В общем, Смолина надо поддержать.
Я поднимаюсь с матраса и устремляюсь к узкой полоске света под дверью, по пути зацепив что-то левой рукой. Изо всей силы стукнув кулаком по железу, вступаю в это странное действо.
– Всех не пересажаете! – ору во всю глотку. – Россия вспрянет ото сна! Темницы рухнут, и мы вас самих на хер перевешаем!
Увы, проявленная мной солидарность повергает Смолина в ужас.
– Ой, бля, куда я попал!? – скулит он в отчаянии. – Ну, ни за что! Ни за что!
– Ма-а-алчать! – орет охрана. – Ты этого врага народа не слушай! Ему терять нечего! Завтра на Колыму отправляется. А ты еще можешь выйти, если будешь хорошо себя вести!
– Начальник! Я готов искупить свою вину! Клянусь! Я для Родины все сделаю! Я все подпишу! Может, что и ляпнул, когда спьяну! Клянусь, больше этого никогда не повторится! Я и сам ненавижу этих диссидентов проклятых! Они же все на подачки Запада живут и вредят. А мне скрывать нечего. Это Леха говорил про пердунов! Я вспомнил. И что с мясом перебои. А я нарочно поддакивал. Интересно, думаю, диссидент он или нет!
– Ну и как?
– Вроде, нет, но недовольный сильно. И то ему не так, и это. Строит из себя! И мастеру про меня настучал, будто я пьяный на работу пришел в понедельник. А я ни в одном глазу был. Есть в нем что-то такое – не наше.
– А почему сразу не сообщил?
– А я не знал, куда.
– Ладно, молодец, давай рассказывай, что, где, когда! Все подробно.
– Мне скрывать нечего. Честно! Я все расскажу! – клянется Смолин и начинает свое хитровато-бестолковое повествование о трудовых буднях сборочного цеха ЗИЛа и об Алексее Ивановиче Смирнове, который «умный больно – в начальники лезет, а сам еще вчера в своей деревне щи лаптем хлебал».