Она была дерзкой, стильной, с характером. А я — вся такая «правильная девочка», собранная и ухоженная. Это вот такой тип женщин привлекал Гаса?
Почему я вообще скатывалась в эту спираль? У меня были заботы поважнее. Ревновать сейчас — абсолютно иррационально.
— Ты не собираешься испортить мне волосы, да? — спросила я после неловкой, бесконечной паузы.
Бекка замерла, посмотрела в зеркало и вдруг расхохоталась.
— За такой комментарий должна бы. — Она махнула рукой. — Расслабься. Я профи.
— Прости, — пролепетала я, чувствуя, как рот и мозг работают несогласованно. Как я вообще могла сказать такое вслух?
— Так, — сказала она, отложив ножницы и развернув кресло лицом к себе. — Мы с Гасом просто общались. Я — мать-одиночка, пытаюсь наладить жизнь в новом городе. И, к слову, всё ещё без памяти люблю покойного мужа.
— Чёрт… — у меня опустилось сердце. Господи, я ужасный человек. — Прости меня.
Она кивнула, лицо оставалось спокойным.
— Гас — мой друг, поддержка. Да, и бывший партнёр по сексу. Но только это.
Я слышала, что она не угроза. Но сердце всё равно грохотало, как набат.
Партнёр по сексу. Это слово застряло в голове, и волна тошноты вернулась. Мысль о том, что он был с кем-то ещё, вызывала желание выбежать на улицу. Нужно было взять себя в руки.
— Можно я теперь подстригу тебя? — спросила она. — У меня, вообще-то, ещё есть клиенты.
Я глубоко вдохнула, выдавила улыбку и кивнула, уже подсчитывая, какой космический чай оставлю в качестве извинения за своё безумие.
— Знаешь, — сказала она, сосредоточившись на стрижке, — он был у меня пару недель назад. Рано утром, ещё до открытия. Примчался, требуя стрижку и подровнять бороду.
Я нахмурилась, не совсем понимая, к чему она ведёт.
— Ладно…
— Он сказал мне, что больше не может проводить со мной время, потому что любовь всей его жизни вернулась в город, и он собирается сделать всё, чтобы вернуть её. — Она приподняла бровь. — Звучит знакомо?
Щёки вспыхнули, но я не нашла, что сказать.
— Слушай, я, конечно, горжусь тем, что не сплетничаю. Но, понимаешь, я владею салоном. А это… ну, идёт в комплекте. — Она продолжала ловко орудовать ножницами, будто моё онемение её ничуть не смущало. — Он без ума от тебя. Он добрый, он настоящий, он до безумия предан.
Пока она стригла, всё говорила и говорила, легко, непринуждённо, словно я не сидела в кресле и не боролась с внутренним штормом.
Наконец, я пересобрала в голове хронологию и обрела голос.
— Я не знала, что он сказал тебе это.
— Мне понравилось, как он это сделал. Прямо. Без игр. Не исчез, не морочил мне голову. Хотя, надо признаться, со мной такое провернуть сложно. — Она покрутила кольцо на безымянном пальце. — Но Гас — хороший друг. И если ты причиняешь ему боль…
— Не уверена, что вообще возможно, чтобы мы оба не вышли из этого с разбитыми сердцами, — призналась я, поддавшись странному ощущению доверия, которое она вызывала. — Слишком уж много всего между нами.
Она кивнула.
— Понимаю. Но как человек, потерявший любовь всей своей жизни — позволь дам совет: не отпускай его слишком легко.
Я тянула время. Это было несложно, особенно когда Кофеиновый Лось находился буквально за углом от салона. Я взяла айс-латте и пряное печенье с патокой, пролистала телефон, собираясь с духом.
Почти пять — значит, я могла застать его дома.
Наконец, я вздохнула и направилась к машине. Я всегда гордилась тем, что умею смотреть в лицо проблемам. Но сейчас, перспектива поговорить с отцом, услышать правду, пугала до чертиков. Почти так же сильно, как нарастающие чувства к Гасу.
Отец всё ещё жил в том же доме, где я выросла. Типичный колониальный коттедж, ухоженный до идеала. Свежая синяя краска, идеально подстриженные кусты, розы мамы аккуратно обрезаны и пышно цвели. Я и не ожидала меньшего. Папа всегда старался сохранять внешний фасад.
Я не помнила, когда в последний раз заходила в этот дом. Но либо сейчас, либо никогда. Я была маминой дочкой, а отец всю мою детство работал, не разгибая спины. Когда мама заболела, я взяла всё на себя: ухаживала за ней, за братьями и сёстрами, готовила, стирала, подписывала школьные бумаги.
А он почти исчез. Целыми днями — на работе. А вечерами — у кровати мамы. Он был рядом с ней. Но для нас, детей, был призраком.
Когда я, наконец, набралась смелости выйти из машины и позвонить в дверь, мне открыл человек, который казался старше, чем я его запомнила. Его светлые волосы почти полностью побелели. Когда я была ребёнком, он казался мне героем, сильным и недосягаемым. Сейчас — хрупким, в выглаженной поло и аккуратных брюках.
— Хлоя, — сказал он, голос был тёплым, но настороженным. — Я так рад, что ты наконец зашла.
Он провёл меня в гостиную. Всё было так же, как раньше: жизнерадостные жёлтые стены, мамины любимые. На каминной полке — фотографии семьи, выстроенные по линейке и аккуратно вытертые от пыли. Сердце сжалось. Я подошла, провела пальцами по рамкам. В центре — свадебный портрет родителей. Мама такая молодая, красивая. Папа — статный, улыбается. Я задержалась на нём, будто пытаясь вытащить её оттуда, вернуть хоть на миг. Рассказать ей про беременность. Про утреннюю тошноту. Попросить совета, как она всё это делала — с нами, с домом — и при этом улыбалась.
Отец встал рядом, смотрел на фото. Пейзаж из тщательно сохранённых воспоминаний: выпускные, дни рождения, семейные поездки. Но они рассказывали не всю правду.
— Я скучаю по ней каждый день, — тихо сказал он.
Я закрыла глаза, сдерживая слёзы. Эта рана никогда не заживёт.
— Я тоже.
— Пойдём, поговорим. Расскажешь, как ты. Что у тебя нового.
Он налил нам по стакану холодного чая, и мы устроились в гостиной. Говорили о древесине. Цены, поставки, техника, нехватка рабочих — стандартный набор.
Когда темы закончились, я поставила стакан и сложила руки в замке. Сердце бешено колотилось, спина покрылась потом. Хотелось просто встать и уйти. Убежать отсюда. Из этих воспоминаний. Не ворошить то, что могло подтвердить мои худшие подозрения.
Но я была должна себе правду.
— Папа, мне нужно кое-что спросить. О разводе.
Он нахмурился,
— Это было сто лет назад. Зачем поднимать?
Я выпрямилась, собралась.
— Для меня это важно. Очень. — Я сглотнула, проглатывая ком в горле. — И я хочу услышать правду.
Подалась вперёд, ближе к краю дивана, игнорируя гул крови в ушах. Выложила, как есть:
— Ты договаривался с Митчем Эбертом, чтобы Гас и я развелись? Ты солгал мне, сказав, что он променял меня на землю? Ты прятал его письма, звонки, сообщения?
Отец откинулся назад, лицо вдруг осунулось. Он провёл руками по редеющим волосам.
— Я не помню всего, — сказал он. — Но это было трудное время…
— Оно было ужасным для всех, — перебила я, голос становился всё жёстче. — Особенно для меня. Я потеряла маму, а потом — мужа. Один за другим.
— Когда умерла твоя мать… я сломался, — с трудом выговорил он. — У меня было четверо детей. Я не знал, как с этим справиться. Я пытался поступить правильно. Ради тебя.
Сердце сжалось. В глубине души я уже знала — это признание.