Николай Коляда
ЗАНУДА
Пьеса в одном действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
ДЯДЬКА
МОНТЁР
Однокомнатная квартира, пятый этаж, наши дни.
“… Убили, расстреляли, раздавили, мать сына ножом, отец жену топором, брат брата пистолетом, дочь родителей отравой, задушила мать ребёнка, утонули, повесились, прыгнули с десятого этажа, сгорели, отравились, взорвались, взорвали, столкнулись, убили, расстреляли, раздавили, взяли в заложники, мать сына ножом, отец жену топором, брат брата пистолетом, дочь родителей отравой, задушила мать ребёнка, утонули, повесились, прыгнули с десятого этажа, сгорели, отравились, взорвались, взорвали, столкнулись, взяли в заложники, взяли в заложники, взяли в заложники, взяли в заложники, взяли в заложники…”
Весна. Март. Однокомнатная квартира на пятом этаже. На полу телевизор на попа стоит, включен, на экране лица — стреляют и убивают, диктор передаёт новости. Балконная дверь забита досками, и от того в квартире полумрак, в щели лезут лучи солнца. Само окно заложено до половины мешками с песком. В одном мешке уголок порвался и песок тоненькой струйкой сыпется на пол. В воздухе пыль летает и блестит на солнце. На стенке тикают большие с пластмассовыми розами китайские часы. Рядом в рамочках раскрашенные фотографии.
Все стулья, стол, старинный шкаф, диван, тумбочка, подставка под телевизор, торшер — перевёрнуты и расставлены в специальном порядке, чтобы за мебелью можно было залечь, занять оборону и отстреливаться от тех, кто в дверь или с балкона врываться станет. В перевёрнутой мебели, в мешках торчат приклады ружей. А в углу возле засохшей пальмы даже небольшое артиллерийское орудие — пушка. Вместо люстры — толстая верёвка. Ещё несколько верёвок висят, привязанные за вбитые в потолок крюки: будто лианы — за верёвки можно цепляться и раскачиваться, как в фильмах про джунгли и Тарзана.
По квартире, не замечая разгрома, идёт с чемоданчике в руке телефонный МОНТЁР — парень в кожаной куртке, кроссовках, в вязаной шапочке с надписью “Монтана”, в латаном-перелатаном джинсовом комбинезоне: на штанах между ног — большая кожаная заплата. У парня зубы, весь рот, из жёлтого металла, а пары зубов спереди не достаёт.
За парнем след в след, растопырив руки, боясь, что парень выскользнет вдруг в двери, идёт хозяин квартиры — ДЯДЬКА лет пятидесяти. У него в руках — лассо, под глазом синяк, лицо как у индейца краской разрисовано.
МОНТЁР. Сегодня-жеть: прощёное воскресенье. Я утром встал, говорю ей: прости, Люба. Ну, так положено. Прости, если что не так.
ДЯДЬКА. (Прыгает по комнате.) Марсианин, я ждал тебя давно, о, что я тебе сделаю, о, что я вам сделаю!!!
МОНТЁР. (Не слушая.) А она: варежку раскрыла и орать, громче короеда. Ё-ка-лэ-мэ-нэ, вот тебе так маракеш, тпручки! Говорит мне: “Скажи много раз: банка, банка, банка.” Я сказал. А она мне: “Вот ты то самое слово, которое ты сейчас сказал! Иди, говорит, теперь на работу!”
ДЯДЬКА. Что?
МОНТЁР. Ну вот, скажите пять раз: “Банка, банка, банка!”, ну?
ДЯДЬКА. (Молчит.) Банка, банка, банка, банка, банка. (Молчит.) Ну?
МОНТЁР. Ну, что вышло?
ДЯДЬКА. (Молчит.) Кабан, что ли?
МОНТЁР. Вот именно. Идите теперь на работу. Кабан меня она зовёт. Ка-бан! А за что? Ненавидит. Мужа. А прощёное воскресенье, простить друг другу всё надо. Вот я вас не знаю, так, да? А я вот, это, как евон, у вас прошу прощения. Простите, если можете.
ДЯДЬКА. (Молчит.) Чего?
МОНТЁР. Я говорю: простите меня. (Поставил чемоданчик на пол, встал на колени.)
ДЯДЬКА. (Кричит, закрыв лицо руками.) Не вставать! Не уговаривать! Марсиане, я что пообещал, сделаю!!!
МОНТЁР. (Молчит.) Я за инструментом встал. Я не знаю вас, что перед вами, это, как евон, на колени. Я вам не сделал ничего, и вы мне. Но такой порядок. Я словесно: простите. Говорю: простите меня.
ДЯДЬКА. (Молчит.) За что?
МОНТЁР. Да просто так. Вдруг есть за что. Прощёное воскресенье.
ДЯДЬКА. (Смотрит на Монтёра.) А?
МОНТЁР. Я говорю: простите меня. Про-сти-те.
ДЯДЬКА. Прощаю. (Молчит. Кричит.) Тихо! Не путать! Не отвлекать! Пощады не будет! Надо свалить, связать, а вы болтаете и болтаетесь по квартире!
МОНТЁР. (Улыбается.) Зачем-жеть меня связывать?
ДЯДЬКА. Зачем пришли? Зачем вы пришли?! Вы конкретно, я вас спрашиваю, отвечать, марсианин, лунный житель, ну?!
МОНТЁР. (Копается в чемоданчике.) Я пришёл по вашему вызову. Я не марсианин. Я — монтёр.
ДЯДЬКА. Вот и монтируйте! А прощения просить — нечего тут!
Прыгает по квартире, размахивает верёвкой. Парень в чемодане копается.
МОНТЁР. Ну вот, не поняли. И никто. Все смеются. А я-жеть по-людскому хотел, как положено, это, как евон, по-русскому, что характерно, обычаю.
ДЯДЬКА. Я покажу! Вас не было, но вы вылезли, откуда вы вылезли, тараканы, саранча, где ваше святое, есть оно у вас или нет?! Сейчас начнём!
МОНТЁР. (Ковыряет отвёрткой телефонную розетку.) Начнём. Значит, дополнительная ризетка? Ну-ну. Сегодня во сне — с мукой будто иду по городу. Это — к муке какой-то. А и так: мука, мука сплошная. Куда вам ризетку перенести-то? Я во сне — то на войне, то в тюрьме. Всё боюсь, а вдруг? Хотя я бы, это, как евон, от такой жизни — умер или бы в тюрьму сбежал лучше. Ё-ка-лэ-мэ-нэ, вот тебе так маракеш, тпручки! А вы что это делаете?
ДЯДЬКА. (Выключил трясущейся рукой звук телевизора, кричит.) Придут ироды и будут в ваших храмах коней! Их бензином всех надо, облить и поджечь!!! Я тренируюсь! Я смогу нападение отбить! Отбиться! Ясно?!
МОНТЁР. Не-ка. Ну, тренируйтесь, а я — делать. (Достаёт из кармана куртки пилку для ногтей, пилит ноготь.) Ё-ка-лэ-мэ-нэ, вот тебе так маракеш, тпручки! Вот, ноготь сломал. Беда. А сегодня всё, это, как евон, кувырком. Посмотрел: один носок навыворот. От того кувырком всё сегодня. Весна ещё. Спать хочу. Маму жалко. Сон приснился недавно такого плана: я умер, а мама мне плачет и говорит мне: “Что ж ты, сыночек, зачем ты сделал это, зачем умер?” А я: “Устал мама, сильно спать хотел, вот и решил заснуть…” А проснулся, и чего-то мне так жалко себя стало, ну, в таком плане — пожалел себя, и маму тоже, да и короеда с женой — тоже. Я-жеть, если спиногрыз не орёт, падаю как колосок подрубленный. И в каморке на работе сплю, каморка — “Кикиморка” мы её зовём, грязно, бардак, как Мамай прошёл, а я сплю. Напарник костерит, говорит это, как евон, мне: “Лишь бы клопа давить!” Вот жена у меня — курит. А я не перевариваю органически курящих женщин, с детства.
ДЯДЬКА. Не блондай по квартире! (Помолчал. Кричит.) Разговорился! Стоять!
Скачет по комнате, хватается за верёвки, качается на них. Парень затылок чешет.
МОНТЁР. А?
ДЯДЬКА. Ложись! Встать! Лечь, то есть!
МОНТЁР. (Ковыряет отвёрткой в розетке, смеётся.) “Упал-отжался!”, - в армии говорили. Я сразу понял, что у вас не все дома. Ну, ничего, бывает. Смотрю вокруг: люди даже живут и с задницей вместо головы, а ничего, никто на них не обращает. Главно, у всех, это, как евон, квартиры есть. А я… (Махнул рукой.) Я по квартирам везде хожу, везде пенсионеры — не все дома.
ДЯДЬКА. Молчать! Сам ты, существо, это слово! Ты существо, понимаешь?! Ты не человек! Пенсионера нашёл?! Вы меня стариком сделали, вы!
МОНТЁР. Ну уж, прям уж.
ДЯДЬКА. Э, руки, руки, кому сказал — руки, наездник?!
МОНТЁР. Это про штаны? (Смеётся.) Эту приклейку жена мне пришила, сказала — на работу и в таких штанах походишь, не барин! Отмодничал, старость пошла, хоть и двадцать восемь, а как старый стал. Новые купить — купилки тю-тю! А она — курит, на кухне готовит и с товарками по общаге меня по за-глаза обсуждает и курит. А я курящих женщин органически, с детства… Я так всё время смеюсь, чтоб не плакать. Нет, не над тем, что у вас дома не все, мне-то? А просто.