Посыпались советы, рекомендации, долгий обмен выражениями беспокойства по моему адресу, которых я не слышала, не желала слышать. Я стояла, прижавшись к Жанне. Она, обвив меня рукой, разговаривала с ними тоном королевы, забирающей свою инфанту, свою Ми; мне было хорошо, я уже ничего не боялась.
Это она застегнула на мне пальто — пальто из замши, которое я, должно быть, носила и раньше, потому что оно залоснилось на рукавах. Она же поправила у меня на голове берет, повязала мне на шею зеленый шелковый платок. Она же повела меня по коридорам клиники к стеклянной двери, словно забрызганной лучами ослепительного солнца.
У подъезда стояла белая машина с черным откидным верхом. Жанна усадила меня на сиденье, закрыла дверцу, села за руль. Она была спокойна и молчалива; иногда она смотрела на меня с улыбкой и быстро целовала в висок.
Мы тронулись. Гравий под колесами. Открывающиеся ворота. Широкие аллеи, усаженные деревьями.
— Это Булонский лес, — сказала Жанна.
Меня сморила усталость. Веки у меня слипались. Я почувствовала, что соскальзываю вниз, что моя голова улеглась на пушистую ткань Жанниной юбки. Совсем рядом я увидела краешек поворачивающейся баранки. Я живу — какое же это чудо!.. И я уснула.
Проснулась я на низком диване. Ноги у меня были укрыты пледом в крупную красную клетку. Светильники, стоящие на столах огромной комнаты, не изгоняли тени из углов.
В высоком камине вдалеке от меня, шагах в тридцати, горел огонь. Я поднялась; груз пустоты в голове давил сильнее обычного. Я подошла к огню, подтащила кресло, рухнула в него и не заметила, как снова уснула.
Позже я почувствовала, что надо мной склонилась Жанна. Я услышала журчание ее голоса. Потом вдруг мне показалось, будто я вспомнила крестную Мидоля в ее кресле на колесиках, с оранжевой шалью на плечах — уродливую, ужасную… Когда я открыла глаза, какое-то время у меня еще кружилась голова, и я видела все в тумане, словно через залитое дождем окно.
Но вот мир снова обрел четкость. Надо мной было светлое лицо и светлые волосы Жанны. У меня возникло ощущение, что она смотрит на меня уже давно.
— Ты в порядке?
Я сказала, что я в порядке, и протянула руки, чтобы оказаться с ней рядом. За ее волосами, к которым я прижалась щекой, я увидела просторную комнату, стены, лампы, затененные углы, диван, с которого я пришла. Плед был у меня на коленях.
— Где мы?
— В одном доме, который мне предоставили на время. Потом объясню. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине.
— Мне холодно.
— Я сняла с тебя пальто. Не стоило этого делать. Погоди.
Она прижала меня крепче к себе, энергично растерла мне руки, потом поясницу, чтобы я согрелась. Я засмеялась. Она отпрянула, лицо ее стало замкнутым, и в ее взгляде, похоже, вновь промелькнуло сомнение. Потом она вдруг рассмеялась вслед за мной и протянула мне стоявшую на ковре чашку.
— Выпей. Это чай.
— Я долго спала?
— Три часа. Пей.
— Мы здесь одни?
— Нет. Еще кухарка и лакей, которые не знают, что и подумать. Пей. Когда я вытащила тебя из машины, они разинули рты, так ты похудела. Я несла тебя одна. Мне придется немало поработать, чтобы вернуть тебе былые щечки. Когда ты была маленькой, это я всегда заставляла тебя кушать, рискуя вызвать твою ненависть.
— Я вас ненавидела?
— Пей. Нет, ты меня не ненавидела. Тебе было тринадцать лет. На тебе можно было пересчитать все ребра. Ты даже не представляешь, как мне было стыдно за твои ребра. Будешь ты пить или нет?
Я одним духом выпила чай — он был теплый, и вкус его показался мне смутно знакомым, хотя и не особенно приятным.
— Тебе не нравится?
— Да, не очень.
— А раньше нравился.
Отныне всегда будет это «раньше». Я сказала Жанне, что в клинике в последние дни мне давали немного кофе, и он шел мне на пользу. Жанна, склонившись над моим креслом, ответила на это, что она будет давать мне все, чего я захочу, главное — что я здесь, живая и здоровая.
— Только что, в клинике, вы меня не узнали. Не так ли?
— Нет, узнала. Только не говори мне «вы», прошу тебя.
— Ты меня узнала?
— Цыпленок ты мой, — сказала она. — В первый раз я тебя увидела в аэропорту Рима. Ты была такая маленькая и с большущим чемоданом. Помню, у тебя был потерянный вид. Твоя крестная сказала мне перед этим: «Мюрно, если она не поправится, я тебя выгоню». Я тебя кормила, купала, одевала, учила итальянскому, теннису, шашкам, чарльстону — всему. Ты мне обязана даже двумя порками. С твоих тринадцати до восемнадцати лет мы ни разу не разлучались с тобой дольше чем на три дня. Ты была мне дочерью. Твоя крестная говорила: «Это твоя работа». Теперь я начну все сначала. Если ты не станешь такой, как была, я себя выгоню.