— Итак, мои дорогие, мы остались в своем кругу. Хочу донести до вас еще несколько важных мыслей, много времени это не займет. — Похоже, Пернвиц в прекрасном настроении. — Хотя «Сказки Гофмана» опера фантастическая, мы ни в коем случае не должны это акцентировать в оформлении спектакля. Что сделает ее действие интересным и захватывающим для зрителя? Разумеется, контрасты! Например, сцены в погребке Лютера, как бы исходящие из реальности, должны быть максимально приближены к действительности.
— А разве у нас этого не вышло? — спросил Шумахер, единственный драматический актер в их ансамбле.
Он получил маленькую роль хозяина кабачка Лютера. Вообще-то в театре его воспринимали исключительно в роли председателя месткома. Клаудии он всегда нравился — заботы коллег Шумахер воспринимал как свои собственные, а его готовность прийти на помощь в любое время дня и ночи просто вошла в поговорку.
Пернвиц улыбнулся и добродушно сказал:
— Безусловно, вы старались, Зигфрид, я отдаю вам должное. Однако это лишь первые всплески. В общем и целом диалог звучит тяжеловато, чересчур много пафоса, замедляется темп. А подхватываются реплики просто отвратительно…
— Курить можно?
Баритон Мерц открыл портсигар и предложил сигареты соседям.
— Конечно… Угостит меня кто-нибудь сигарой?
— Извини, Эберхард, но у меня последняя, — Шумахер помахал черной бразильской сигарой.
Клаудиа знала, что, кроме ее мужа, сигары постоянно курит один Вондри. Все знали это, и автоматически все взгляды обратились на тенора. Никто не произносил ни слова, и молчание понемногу делалось неприятным. Один Вондри как будто ничего не чувствовал. Взяв со столика газету, развернул ее и стал вглядываться в какие-то снимки.
Пернвиц побагровел, его голубые, несколько навыкате глаза метали молнии. С трудом владея собой, проговорил:
— Клаудиа, дай мне сигарету.
И с чего только Вондри сегодня так пыжится? Клаудиа протянула мужу пачку «Дуэта» и свою зажигалку. Ну, сейчас разразится скандал, и разбору конца и края не будет.
Пернвиц закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся. Было так тихо, как бывает на сцене, когда кто-то забудет текст или пустит петуха. Актеры сидели, опустив головы. Клаудиа тоже.
— Так на чем мы остановились? — тихо, с наигранным спокойствием спросил сам себя Пернвиц. — Ах, да… Насчет реплик… Дыры, дыры… В диалоге больше дыр, чем в «Швейцарском» сыре… Как у любителей! Сколько раз я повторял вам, что с самого начала зритель обязан ощущать заложенную в вещи энергию. С самого начала — и до конца! Это касается и последней сцены в погребке Лютера, когда конец уже близок… Кстати, о вас, Вондри! — Хрипловатый голос Эберхарда зазвучал громко и угрожающе. — Ваш Гофман — безвольный болван, лишенный собственного «я»… Ничего, кроме жалости, он не вызывает… А как он передвигается по сцене? Как какой-то инвалид. Будучи главным режиссером, я не обязан разжевывать так называемым профессионалам каждую малость…
— С меня хватит! — Вондри вскочил, сжав кулаки. — Я не позволю обращаться с собой подобным образом.
— Я у вас позволения не спрашиваю, Вондри, — перекричал его Пернвиц. — Вы просто-напросто обязаны выслушать то, что считает своим долгом высказать вам главный режиссер. И если я…
Клаудиа и Шумахер невольно поднялись со стульев, но тут открылась дверь, и в репетиторскую заглянул весело улыбающийся режиссер театра Краних, сравнительно молодой еще человек, высокий, худощавый и всегда аккуратно постриженный «под сыщика».
— Я не помешал? — спросил он.
Пернвиц удивленно посмотрел в его сторону и покачал головой.
— Случилось что-нибудь?
— Мне необходимо с вами переговорить, — режиссер отдал присутствующим общий поклон, но на вопросительный взгляд главного режиссера не ответил. — Конечно, мы можем побеседовать в моем кабинете и после разбора.
— Иду. — Пернвиц прошел мимо режиссера, и дверь за ними закрылась.
— На сей раз режиссер появился вовремя, — с облегчением проговорил Шумахер и сел. — С чего это вдруг Эберхард так разбушевался?
— Просто ты его не знаешь, — добродушно заметил баритон Мерц. — Радуйся, что ты из драматической труппы. А вообще-то Эберхард — вулкан. И способен разбушеваться из-за обыкновенной мухи на стене.
— А сегодня из-за сигары, которую ему не предложили, — уточнил Гюльцов, тенор-буффо.
Ему было около сорока лет. Маленький, подвижный, как ртуть, он рано облысел и изо всех сил старался прикрыть лысину длинными волосами с висков. После этих его слов все опять уставились на свои сумки или портфели.