Едем без света. Проезжая часть дороги ничем не отличается от обочин, машина несколько раз съезжает на стороны. Кюветы отлогие, выбираемся, но вот наконец застреваем.
— Что-о? Замерзли, суслики? — слышится голос Зырянова. Он уже вышел из машины, а мы еще лежим за кабиной, никак не решимся высунуться на ветродуй.
— Толкнуть нужно!
Мы перескакиваем через борт.
Ориентировки никакой. Кругом мутная, чуть подбеленная снизу темнота. Звезд нет. Только компас, шевельнув стрелкой, подсказывает направление.
— Давай, братцы! — командует Зырянов.
Разбираемся, становимся поудобней, водитель сдает назад, толчок, другой, третий и — полуторка на дороге. Согрелись чуток.
— Сколько отмерили? — спрашиваю Зырянова.
Капитан долго осматривается, но ничегошеньки не видно. Он переводит взгляд на карту, потом на часы.
— Километров пятнадцать…
— Не блуднули?
— Не-е-ет!
— Дорога на уровне… А где же противник? — сорвалось у меня. Зырянов тактично промолчал.
Дорога действительно пока что вполне проходима для нашего стрелкового полка. Никаких серьезных водных преград здесь нет, грязь замерзла, ручьи и болотца подо льдом. Скатерть, не дорога! Вот не занесло бы чересчур…
Мысленно переношусь к Туле, где со второго декабря наседают танки генерала Гудериана. В сознании моем какое-то раздвоение: подсознательно слово «противник» все еще связывается с немецким наступлением, хотя разумом я уже вышел из-под влияния недавних событий, уже не подчинен им, поднялся над ними, ощущаю и знаю: начинается новая, какая-то иная страница войны. Вижу, как приближается день расплаты, вижу сосредоточенные лица своих саперов, вижу в снегах нескончаемую колонну войск…
— Приехали!
Открываю глаза, кругом — темно. Машина стоит.
— Слезай, ребята…
Над бортом смутно маячит голова Зырянова. Мы соскакиваем на снег, под ногами скрипит. Жгучий в безветрие мороз перехватывает дыхание. Я обращаюсь к капитану с вопросом, но замерзшие губы не слушаются меня, получается что-то невразумительное вроде: «Куа ы ыали?»
— Отдельный дом, — поясняет Зырянов.
И тут только замечаю, что мы топчемся у одинокого, припорошенного снегом домика. Разведчики немного повозились у подворотни, потом один перемахнул через заборчик, отпер калитку. Стучим в дом. Минут через двадцать нам открыла заспанная женщина.
— Здравствуй, хозяйка.
Женщина спросонок пугливо осмотрела наши посиневшие лица, пропустила ночных гостей в дом.
Вижу, как дрожат ее плечи под наспех накинутой шубейкой. Меня тоже бьет озноб. Всем телом ощущаю уютное тепло жилья, меня клонит в сон. Но понимаю — нельзя, мы здесь ненадолго: погреемся, сориентируемся — и дальше.
Фонарик Зырянова скользнул по стенам.
Под окнами мурлычет незаглушенный мотор. Водитель остался у машины.
— Как она, жизнь? — любопытствует капитан, снимая с ремня флягу. Сначала он налил положенные порции разведчикам, затем подвинул кружку ко мне.
— Пей.
Спирт-сырец отвратительно воняет. Мне не хочется пробовать его, но я креплюсь, боясь показаться смешным и неопытным юнцом. Окоченелыми пальцами зажимаю нос и опорожняю посуду.
— Согрелся? — участливо спросил Зырянов.
Я молча хватаю закуску. В горле першит, перед глазами расплылось добродушное лицо Зырянова, на щеках у него проявились, как на цветной пленке, синие прожилки. По знаку Зырянова один из разведчиков подменил водителя. Тот, промерзший и сонный, ввалился в дом, буркнул что-то и принялся за еду.
— Далеко до совхоза? — спросил Зырянов.
— Верст пять.
До совхоза мы добрались ранним утром. Неезженная дорога была обозначена одетыми в белое деревцами. В предрассветной тиши притаились разбросанные по усадьбе строения, они словно вмерзли посреди громадного, безжизненного поля. По нашим данным, этого района вполне могла достигнуть и немецкая разведка.