— Здравия желаем! — раздается приветствие.
С трудом отрываю взгляд от печки. Встречь мне поднимается одетый, как и все, в телогрейку и без знаков отличия незнакомый военный.
— Старшина Кононов, — представился он. С лица его не сходит неопределенная словно бы давным-давно застывшая улыбка. — А вы будете?..
— Новый командир.
— А-га… Есть!
Голос у старшины тоненький. Он продолжает улыбаться и как-то весь подергивается, словно хочет еще что-то добавить.
— Топите? — невольно тянусь взглядом опять к печке.
— Топим-жарим… Поешьте с нами, товарищ командир. А ну, подвиньтесь, — командует он, пробираясь к столу.
Только теперь я разглядел в левом углу стол. На столе лежит брошенный жильцами самодельный нож, щербатая стеклянная солонка, два автомата, масленка, каска, пачка патронов и кирзовая командирская сумка. Сумку тут же подхватил старшина. Пальцы у него чистые, пухлые.
— Прибирайте. Чейное?..
Кононов невысок, но плотен. Лицо красное, щеки похожи на печеные яблоки, густые волосы причесаны на косой пробор. Ему за тридцать.
— Сейчас, — поворачивает он ко мне голову. Потом тянется к окну, вынимает из-под фикуса кафельную плитку и кладет ее на стол. — Подставочка…
— Откуда мясо?
— Да тут, в общем, все законно… Вы пробуйте, а тогда скажем… Все уж наелись.
— Не все, — раздалось со стороны.
Оглядываюсь. Стоит моложавый автоматчик, голова забинтована, косится на старшину.
— Тебе не хватило? — недовольно спрашивает у него Кононов.
— Сержант Шишонок, — представляется тот, не удостоив старшину ответом.
— Брось, милок! Сам же отказался… — еще чей-то голос.
Я разглядываю новых своих бойцов. Они встали. Все без шинелей и маскхалатов, многие без ремней, по-домашнему. Человека четыре с повязками. Ранены, значит.
— Верно, отказался, — благодушно соглашается Шишонок, поправляя сползший на глаза бинт. — Старый бы командир…
В недоумении наблюдаю эту сцену. Но старшина уже режет хлеб, хлопочет у стола.
— Вы не слушайте, — убеждает он меня тонюсеньким голоском. — Вы попробуйте.
Сковорода на столе, из нее несет чесноком. Мясо румяное, аппетитное. Беру кусок на ложку, с жадностью ем.
— Хорошо.
— Плохо ли!.. Вы не брезгливый? — осведомился старшина.
— Нет…
Тогда он признался:
— Конина…
— Колбасу пробовал, а чтоб жареное…
— Убило меринка сегодня, товарищ командир, — уже официальным тоном докладывает Кононов, стоя позади меня. — Вот я и решил: не пропадать же ему.
Потом, позже, мы не раз ели конину. Ничего, терпимо, особенно если не старая лошадь да побольше в мясо чесноку, или перцу, или еще чего острого.
Рота готовится к бою. Автоматчики бреются, набивают диски, чистят оружие.
— Зачем смазываете керосином? — любопытствую.
— Автомат любит ласку и жидкую смазку, — отшучивается старшина.
— А все-таки?
— Замерзает масло: мороз! Задержки…
И я раньше слыхивал, что на таких лютых морозах автоматы, бывает, капризничают. Теперь же пришлось вникать в этот немаловажный, специфический вопрос. Смотрю, как ловко и сноровисто автоматчики щелкают пружинами — заводят диски. Протирают патроны и гранаты, коптят мушки.
Старшина вручает мне автомат.
— Вот вам, проверенный. Старого командира…
Начинаю набивать диски, ждать нечего.
— Пружину — насухо, товарищ командир, — советует мне Шишонок, — а то прихватит.
К вечеру домишко распирает от жары, оконные стекла плачут. У меня нестерпимо зудит отвыкшее от тепла, распарившееся тело. Я чешу лопатки о дверной косяк, на меня смотрит Васильев — он теперь командир взвода автоматчиков — и улыбается.
— Старшина, — говорит он. — Бельишко бы чистое выдал. Перед боем.
— Если есть… поищем… — тянет тоненьким голоском Кононов, посматривая на меня.
— Поищите, — подтверждаю я.
Белье нашлось, и вскоре автоматчики открыли в избе баню. В ход пошло все: деревянное корыто, ведра, чугуны и даже принесенная со двора колодезная бадейка.
Когда огонь притушили, многие полезли париться в печку. А уж оттуда выбирались перепачканные как черти. Потом, довольные, расхаживали голышом по избе, пересмеивались.
— Ни дать ни взять — грешники в аду, — определил Буянов, осторожно плескаясь у ведра.
— Э… от нас грехом и не пахнет… уж месяцев пять! — рассмеялся Шишонок, поигрывая мускулами широкой смугловатой груди.
— Оно и видно. Ржете, жеребцы…
— Ба-атя! Мы воины. А воинам завсегда путь в рай.