На ночевку рота попала в небольшую, почти целиком сохранившуюся деревушку. Это было странно, почти невероятно.
Домишко нам достался небольшой, в нем темно. Тяжкий дух, надсадное дыхание и какой-то невнятный говор еще с порога дали знать, что помещение забито до отказа.
— Куда ж тут? — заворчал Шишонок.
— Поспа-а-ли…
— В тесноте, да не в обиде. Заходи, служивые, — отозвались из закутка.
Старшина Кононов принес фонарь. Мы попробовали войти внутрь, да не тут-то было! Одетые в тряпье люди скучились, как овцы. Слышались всхлипы, кашель и сморкание; кто-то сонно бормотал. Пламя керосинового фонаря зашипело, заметалось, по стенам запрыгали желто-синие круги. Потревоженная людская масса закопошилась на полу. Возле самого порога двое-трое женщин встали.
Стараясь не наступать на лежащих и сидящих впритык людей, красноармейцы полезли в дом.
— Ого-о, семейка! — вновь не удержался Шишонок.
Такую тесноту и мне доводилось видывать разве что в трамваях.
— Много ж вас, солдатики… — не то пожаловалась, не то обрадовалась сонная женщина.
— Много, дорогуша! А вас откуда столько набралось?
— Горелые…
— У-у…
— Сожег, клятый!
Автоматчики кое-как втискивались в помещение. Мало-помалу то тут, то там завязывался разговор.
— Родня все?
— Горе породнило.
— Да-а…
— Окрест все палит! А тут бог дал… Видать, свои подошли. И-и, милой! Вот люди-то и хоронятся. Дети тож…
К стенке прислонился, как припечатанный, Буянов. Глаза закрыты — дремлет. Слышен приглушенный голос Шишонка:
— Землянку бы вам хоть…
— И-и-хе-хе… Снежную хоромину!
— Нету смелых? — уже погромче допытывается Шишонок.
— Из чего, па-арень?
— Найдем. Сгрохаем дворец! Вон Буянова заместо подпоры приладим… Ить как стоя заводит носом!
— Трухлявый столб, — голос из темноты.
— Не смотри, что… Постоит.
— Ста-арый конь.
— Ко-о-онь… Мерин!
Буянов мотнул головой. Прогоняя сонную одурь, пропел рукой по лицу, открыл глаз, потом другой. Поморгал.
— Сынки, сынки… А Шишонок дело советует!
— Ну! А я что? — начал опять сержант, почувствовав поддержку. — Айда в лес!
— Потемну? — усомнилась женщина.
— Мы в лесу свои, найдем что-ничто. Лошадку бы…
Старшина настороженно покосился в мою сторону: автоматчики всегда на своих двоих. В роте имелась одна кобыленка, да и та еле двигалась по бездорожью. Я хорошо понял старшину, но что было делать! И Кононов самолично поехал в лес.
Уже совсем светло, утро. Старшина вернулся из лесу, а проклятущий котлован не углубился и до половины. Мерзлый грунт — как камень. Ни ломов, ни кирок в роте нет, автоматчики клюют землю лопатами. Бойцы работают попарно: один тюкает, высекая искры, другой отгребает крошево. Вокруг котлована жмутся женщины, стоят нахохленные подростки, шмыгают носами дети.
— Буде…
— Мало, тетка, — отвечает из котлована Шишонок.
С рассветом вроде потеплело. Но это только кажется — разогрелись ребята в работе.
В деревне мы не одни. Тут и штаб полка, и связисты, и разведчики, и медицина, и какой-то прибившийся ночью обоз, и конечно же музыкантский взвод. Всюду слышен сдержанный шумок, люди занимаются всякими неотложными делами.
Старшина успел подкормить супом голодных, позамерзших детишек, и те неотступно бродят за ним, как за приехавшим на побывку отцом. А он и в самом деле — отец. Ходит степенно, приветлив и, кажется, совершенно неутомим. Наверное, дети-малолетки такими и видят своих отцов: проснутся поутру — отец уж на ногах, что-то мастерит и сам себе улыбается; засыпают вечером — отец все еще топчется, доделывает дневную работу.
— И-и… натерпелись… все дотла! И печи динамитом, окаянный…
Это не впервой, когда полк отбивал, не давал жечь деревеньку или хоть часть ее, хоть несколько домов. Но только со временем я понял, почему покойный Дмитриев так неистово шел под пули; понял — когда прослышал, что его семья где-то в оккупации, бездомная, и вволю насмотрелся — что это значит.
Слышу голос женщины, и видится мне недавний случай… С одной стороны входит в деревню полк, а с другой — убегают замешкавшиеся поджигатели. Несколько немцев торопливо, без единого выстрела, отошли под прикрытие стоящего на отшибе колхозного сарая. Мы, группой человек в семь, кинулись преследовать их. Не помню уж, каким образом оказался тогда с нами Дмитриев, но, как сейчас, вижу его немигающие, лихорадочно горящие глаза и тяжелую поступь немолодого человека. Командир полка шел рядом с бойцами и молча сжимал в руке пистолет. За ним плелась его верховая лошадь.