— Кто этот новенький?
— Переводчик.
Переводчик молод даже по сравнению с нами, двадцатилетними. И ремень, и планшет, и шинель, и даже рукавицы — все на нем свежее, чистое, не заношенное.
Мы с Оноприенко шагаем позади штабников. Те озабоченно переговариваются, и мы не вмешиваемся в их беседу. Я безотчетно всматриваюсь в новенького. Он среднего роста, курит непривычную для глаза сигарету и с отвращением, незаметно от товарищей сплевывает. При каждом повороте его головы я вижу пухлые, как у девчонки, губы и нежный, розовый подбородок. Переводчик чему-то рад и улыбается.
Оноприенко смалит махру, но привычке старается идти в ногу со мной.
— Ну, как оно в пехоте? — спрашивает.
— Хорошо, где нас нет, — отшучиваюсь.
— Так-таки ни одного взводного вам и не дали?
— Нет…
Оноприенко долго молчит, потом советует:
— Вертайтесь к саперам.
— Э-хе-хе… дорогие мои саперы!
Из-за леса отчетливо доносится разрыв снаряда.
— Позавтракали фрицы, — заключил Оноприенко.
Слышны пулеметы. Значит, до передовой — рукой подать.
С опушки на дорогу выходят командиры подразделений и присоединяются к нашей группе.
— Здорово, Юрка! — кричит кто-то, догоняя Скоробогатова, и сразу же переходит к делу: — Получил пополнение?
— Мало. И не обучены. — Скоробогатов разводит руками: дескать, я тут ни при чем…
Да, в декабрьских боях полк понес немалые потери. Выбыли из строя опытные наводчики и связисты, минеры и автоматчики, разведчики и минометчики, командиры отделений, взводов, рот, батальонов. Подразделения пополняли не только за счет маршевых рот, но и «зятьками». Среди «зятьков» попадались и крепкие кадровые, бежавшие из плена бойцы, и слабые, не сумевшие из-за ранений и болезней пробиться из окружения, и совсем сникшие, надломленные люди, потерявшие свою нитку в жизни. Большинство из них быстро приходило в себя и втягивалось в армейскую жизнь, все горькое и тяжкое в их переменчивой судьбе постепенно забывалось, оседало до поры до времени в глубине души; люди как бы воскресали, приобретали вторую жизнь. Но некоторым такой психологический перелом давался нелегко, и проку от них было, в общем, немного.
Командир полка задержал нас недолго. Он велел только проверить оружие, пополнить боеприпасы и дать людям отдых.
— Какой там отдых под сосной! — проворчал Пашкевич, однако его бунт остался незамеченным.
Тут же, на снегу, штабники развернули карту, и стало ясно: коротка наша передышка, скоро опять в бой.
Когда я возвращался в роту, по дороге уже ходил патруль. В лесу раскинулся бивак, санные обозы и боевая техника были притрушены хворостом и снегом. Лошади большей частью рассупонены и разнузданы, а то и совсем выпряжены. Дымились кухни, промерзшие бойцы рубили хворост, топили в котелках снег. В стороне скрипела гармошка, и одинокий голос залихватски выводил:
Автоматчики уже угомонились. Большинство сидело возле Буянова, который читал вслух только что принесенную газету. В газете сообщалось об успехах молодой народно-освободительной армии Греции, о боевых действиях в Югославии, о движении Сопротивления во Франции. Воины ловили каждую подробность не только в сводках Совинформбюро, но и в сообщениях из далеких закордонных земель, и все-таки по-настоящему настораживались лишь тогда, когда чтец переходил к положению внутри страны. Трудно сказать, чем это объяснялось. Может, тем, что мы почти беспрерывно находились в таких изнурительных боях, после которых нелегко было всколыхнуть чувства сообщением об успешных действиях английских патрулей. Люди устали от взрывов и выстрелов, устали слушать крики раненых и смотреть на истерзанные тела убитых; повседневно видели они, что за сутки боя потери в роте зачастую больше, нежели во всей Северной Африке. И практичный русский человек интуитивно давал этим далеким событиям свою оценку. Оценку, которая сильно расходилась с такими деликатными определениями, как «помощь» или «отвлечение сил». А может, тем, что своя сторонка — это дом человека, это его жена и дети. Воин душой живет надвое: наполовину на фронте, наполовину дома, в семье. Через атаки, дым и смерть идет он длинной дорогой к дому, и как же ему не вслушиваться, затаясь, как же не вздохнуть, вспомнив что-то близкое и родное, только ему одному и понятное. Вот и никнут люди, словно между ними что-то пролетело.