Похоже, такой довод окончательно вернул Кудинова из дзенских размышлений о жизникак о сне, увиденном во сне. Удивительно, как странно устроена человеческая психика… разве галлюцинация — это хуже, чем безумная реальность, на которую совершенно невозможно повлиять?
— А чем глюк хуже? — неожиданно согласился с моими мыслями Калюжный. — В дурке-то — свои, небось. Да и в матрице этой подержат-подержат — да и выпустят… а тут… мрак же, ёлки!
— Нет уж! — решительно возразил Виктор. — Лучше где угодно, но в своём уме.
С этим мне показалось тяжело не согласиться.
Кудинов отвлёк от наблюдений за лицин меня, но не Диньку. Багров, видимо, решил, что с нами он всегда успеет переговорить — а вот ксеноморфы требуют самого пристального внимания. Заметив, что я смотрю на него, Денис тут же сказал:
— Гзицино не поверили. Интересно, а что она про нас сказала? Никак разобрать не могу.
Гзицино беспомощно взглянула на меня. У неё был вид растерявшейся девочки, которая о чём-то интуитивно догадалась, но не может подобрать аргументы. Это выглядело удивительно по-земному.
Такое выражение лица иногда бывало у Ришки. У меня сердце сжалось.
— Не торопись, — сказал я. — Подумай над формулировками. Очень может быть, что ты права.
Смысла в словах не было никакого — Гзицино не знала нашего языка. Но мою позицию она поняла.
И подвинулась ко мне. В первый момент она пахла, как маленький пушистый зверёк, вроде кошки — но её запах тут же потёк и стал меняться.
Чтобы я лучше распробовал, Гзицино поднесла ладонь к моему лицу — а дальше принялась объяснять запахами вещи, которым совершенно нет названия на нашем языке.
Для них требовались краски, а не слова.
Для начала она воссоздала костёр — но я тут же понял, что это не просто костёр. Вместе с костром тут было всё его окружение: вечерний лес с его густым, смолистым, прелым запахом, ветер с реки, несущий сырость воды и запах влажного песка, мокрая от росы трава… Запахи, которые создавала Гзицино, смешивались с запахами живого мира вокруг — это было, почему-то, похоже на песню под гитару.
В её ароматической балладе поражала достоверность. Когда мы, люди, пытаемся создать, я бы сказал, «ароматизатор, идентичный натуральному» — каждый догадается, что это не настоящий запах, а суррогат. Не альпийский луг, что бы ни писали на этикетке, а освежитель для сортира. Девочка-лицин создавала полную иллюзию — с той только разницей, что запахи казались подчёркнуто, щемяще прекрасными. Так простой вечерний пейзажик приобретает трогательную прелесть на акварели талантливого художника.
А вокруг розовел догорающий закат, лес темнел, становился чёрным и плоским, дорога из литопсов начала смутно мерцать в сгустившихся сумерках какими-то голубоватыми созвездиями или соцветиями — а в тыквах-фонарях, висящих у входа в дом, медленно разгоралось золотистое сияние. Реальные запахи этого мира дополняли фантазии Гзицино, как фон и фактура бумаги дополняют и высвечивают смешивающиеся краски. Ароматы брали за душу, как ноты.
А художница-парфюмер смотрела на меня вопросительно, выжидающе и вопросительно — и меня вдруг осенило. Я обнял её и прижал к себе — и она прижалась, как котёнок, как маленькая девочка — сестричка по разуму — я вдруг понял, что, в действительности, означает это расхожее словосочетание.
Моя сестрёнка-ксеноморф. Не очередная сексапильная аэлита из фантастической грёзы любителя экзотических сальностей, нет — Ришка другого мира. Я не мог понять, как ей это удаётся — быть может, сверхчеловеческим, собачьим, переутончённым чутьём — понять суть и смысл за несколько часов, ухитриться раскрыться и довериться, как на Земле умеют только совсем маленькие дети и маленькие зверёныши. Она вызывала именно родственные, братские чувства — сумчатая девочка, покрытая шёрсткой, с громадными подвижными ушами пустынной лисицы…
Я внюхивался в неё, как в цветок. Она пахла костром, сосной, сырым песком, ветром, растёртой в пальцах травинкой, диким мёдом, перьями лесной птицы — запах превращался в запах, а я опьянел и ошалел от ароматов. К Гзицино присоединился Цвик и добавил экзотики. Динька дал ему понять, что готов внимать, и Цвик распустил, как павлиний хвост, веер тропических ароматов, пряностей из неведомых стран, солёного морского ветра — я уверен, что эта поэма говорила о скитаниях и красоте их мира. Этакие жюльверновские грёзы, я бы сказал — наивные мечты о приключениях, то, что всем нам присуще, откровенно говоря…
Денис посмотрел на меня повлажневшими глазами: