— Охренеть… — пробормотал Виктор. — Мы же тут спали… Откуда взялись эти штуки? Днем я, вроде, ничего такого не видел.
— Внимания не обратили, — сказал Калюжный. — Они же были выключены.
— Оно живое, — возразил Диня убежденно. — Светлячки какие-нибудь…
Никто не стал с ним спорить.
И мы, и лицин укладывались спать. Я заметил, как нашим гостеприимным хозяевам нравилось именно то, что раздражает большинство людей — спать в куче. Они потягивались, сворачивались клубками — а между делом обнюхивали и лизали друг друга, обнимались и тёрлись щеками, как кошки.
Наверное, в этих обнюхиваниях и облизываниях можно было бы усмотреть и эрос, но, по-моему, ничего сексуального в них не было. Этакие собачьи изъявления любви и дружбы. Кажется, именно сейчас я подумал, что наши гостеприимные хозяева — не коллеги или товарищи, а родственники. Громадная семья. Братья, сестры, племянники, матери, бабушки… Мадам Видзико не изображала добрую бабулю — она и была им бабулей! И Дзидзиро лежала головой на ее коленях, чтобы мадам Видзико чесала ей ушки, а Золминг примостился рядом и терся о живот Дзидзиро лбом и щекой — только не мурлыкал. Так или примерно так вели себя и все прочие.
Но самым удивительным мне показалось участие в этом действе Диньки. Тетушка Цицино обнимала и гладила его и Цвика, как щенят — Динька положил ей голову на плечо и пытался что-то тихонько сказать, а Цвик бредил ароматами дальних странствий так явственно, что я чувствовал струйки запахов с другого конца комнаты.
Разумеется, ни Калюжный, ни Виктор к этой оргии нежностей не примкнули; они устроились в углу, завернувшись каждый в свое одеяло. Будь я лицин, сказал бы, что от них за версту шмонило неприкаянностью, разбавленной, пожалуй, раздражением, а может, и страхом. Ктандизо попыталась позвать Виктора ласкаться, но он помотал головой и улёгся, отвернувшись к стене. Калюжный сделал всё возможное, чтобы целиком завернуться в одеяло: «ничего не вижу, ничего не слышу».
Но когда Гзицино придвинулась ко мне, я не шарахнулся, я обрадовался. Я обнял ее и поцеловал в переносицу — не отделаться было от чувства, что целую милую кошачью или собачью мордочку, тёплую и шерстистую. Гзицино очень удивилась, но не испугалась; кажется, ей было забавно. Она прижалась ко мне — живая, гибкая, горячая плюшевая игрушка — поднесла к моему носу обезьянью ладошку и принялась что-то рассказывать, я бы сказал, ароматическим шёпотом. Запахи, которые она создавала, стали невесомо лёгкими, еле заметными, и речь в них шла, по-моему, о прекрасной жизни, уж не знаю, прошлой или будущей. Гзицино нагрезила восхитительно узнаваемый, как в детстве, запах лесного ручейка, мокрых камней, осоки, потом — каких-то нагретых солнцем ягод, вроде малины — и вдруг спохватилась, непосредственная, как большинство болтающих девочек, и сделала зиму, снег, мёрзлую хвою и острый запах мороза, внезапно оборвавшийся сладким и сдобным духом, наверное, блинов с вареньем. «Вот как мы живём», — сбивчивый и трогательный рассказ о детстве и девичестве… при том, что половина запахов наверняка осталась мне непонятна.
Я гладил её по чудесным волосам, шелковисто-гладким и тяжёлым, и у меня перехватывало дыхание от узнавания и тоски. Кто бы знал, что запахи могут вызывать такую нестерпимую ностальгию! Я ведь был — немой, перед шерстяной благоухающей иномиряночкой! Я не мог вспоминать «вслух», не мог в ответ похвастаться моим потерянным домом и моей потерянной жизнью, а так хотелось! Будь у меня возможность, думал я, поглаживая золотистый плюш мелкой шёрстки на плече и спине у девочки-лицин, я бы уж рассказал ей! Я бы, пожалуй, начал с парадного нашего старого дома на Разъезжей, попахивающего кошками и жареным луком. Потом показал бы запахи нашей квартиры — из кухни бы пахло мамиными щами или жареной корюшкой, ванилином или корицей, из ванной тянуло бы стиральным порошком, а из нашей комнаты — Ришкиными духами…
Видимо, из-за ароматической болтовни Гзицино, а пуще — из-за её тепла — я вспомнил запах Ришки с яркостью галлюцинации. Её духи, пахнущие чем-то смолистым и цитрусовым, её волосы, пахнущие шампунем и чуть-чуть — перьями воробышка, её чистую, солоновато пахнущую кожу…
Внезапно я обнаружил, что у меня текут слёзы, а Гзицино слизывает их, как щенок. Душа у меня болела нестерпимо, так, что не нашлось сил даже устыдиться, но моей инопланетной сестричке не нужны были ни мой стыд, ни жалкие попытки сыграть в крутость. Передо мной, как высоченная, до небес, бетонная стена, встало ужасное слово «НИКОГДА», а Гзицино, кажется, чуяла безнадёжный пыльный запах этого бетона.