Тут прослушали в обалделом молчании доклад капитана. Когда дождались положенных здравниц, дружно грохнули аплодисменты, после чего порядок нарушился: все зевали и блаженно потягивались, солдаты цыкали слюной, перепрыгивали через скамейки, слышался дружный хохот играющих в тычок, в носы и в микитку. С трибуны махал руками начальник культурно-воспитательной части. Скоро все скамьи и табуретки были сдвинуты в сторону, и там, где гремел проспиртованный бас капитана, там теперь зашипели и разлились вдруг на весь клуб родные и довоенные "Брызги шампанского".
С крыльца вошли тетки из ближней деревни, они давно уже дожидались там — мягколицые, большеглазые, в белых платочках, не девки уже, но и не старухи, — переговаривались певучими голосами, робко выстроились у дверей. Парни в бушлатах — от многих веяло уже одеколоном — неловко, как по нужде, приблизились к теткам. Танцы начались.
Офицеры кисло подмигивали друг другу. Пальцем — по кадыку: не пора ли?.. Время было покидать подопечный личный состав.
Вечер наступил, и в пустом небе над поселком взошла луна. Ни единого звука не раздавалось из-за высокого частокола, обвешанного лампочками. Над ярко освещенными, наглухо закрытыми воротами, на башне, венчающей домик вахты, стоял часовой.
Дверь внизу отворилась, вышел дежурный и не спеша спустился с крыльца. Издалека, из клуба, доносились слабые звуки патефона, а где-то совсем близко ворчали и кашляли собаки. Дежурный растопырил полы кургузого бушлата и совершил малое дело.
Начальники с разных сторон, с женами и по одному, сходились к терему капитана. Рысцой бежал веселый начальник культурно-воспитательной части. Степенно шагал командир взвода. Тащился спецчасть. Вот опять загремел внешний засов вахты, дежурный встрепенулся: с крыльца сходил оперативный уполномоченный, и дежурный поспешно отдал ему честь. Теперь со стороны клуба было слышно заливистое и отчаянное пение, доносился скрежет аккордеона. Праздник был в полном разгаре. А здесь, у ворот, было все тихо. Уполномоченный только что кончил работу. Хрустя серебряными сапогами, весь серый в прямой и длинной шинели как бы из обветренного металла, он твердо промаршировал по дороге, и короткая его тень, пошатываясь, бежала за ним.
Глава 2
Шесть пар — капитан с женой, спецчасть с Анькой Никодимовой, начальник КВЧ с толстой и чернявой, нерусского вида супругой, еще несколько начальников с женами, а также единственный считавшийся неженатым уполномоченный — расселись вокруг стола, испытывая обычное в таких случаях сложное чувство неловкости и возбуждения. Командовала Анька. Налево от себя она поместила мужа, справа водрузился капитан, угрюмо из-под косматых навесов взиравший на гостей. Напротив — глаза в глаза — уполномоченный.
На столе стоял взвод бутылок, чудо этих мест, где сухой закон, декретированный приказом из управления, обрек на одеколон и метиловый спирт всю потребляющую дружину.
Усаживались долго. Кого-то ждали, чего-то недоставало, и то и дело женщины, взмахивая желтыми платьями, выскакивали из-за стола. Возвращались озабоченные, с блестящими глазами, запихивая платочек под мышку, под тугие резинки коротких рукавов.
Стали наливать.
"Лукерья! — сказал капитан. — Ты что?"
Она съежилась под его взглядом. Все смотрели на хозяина и его жену.
"Всякое деяние есть благо", — сказал веселый начальник культурно-воспитательной части.
"Да не стесняйтесь вы, барышня, — Анька вмешалась. — Мы тут все свои… Небось, в деревне-то от самогонки не отказывались".
"Какой самогон — они там московскую глушат!" — съязвил кто-то на другом конце стола.
"Ладно!" — отрезал капитан.
И к КВЧ:
"Налей ей наливки".
Все встали в сосредоточенном молчании, стукнулись, снова сели. Тотчас забрякали вилки, задвигались челюсти. Стальные зубы капитана врезались в ветчину. Рядом с ним равномерно неутомимо блестящие и ровные зубки Аньки Никодимовой перемалывали краковскую колбасу, селедку, кислую капусту. Муж, начальник спец-части, нетрезвый уже с утра, печально ковырял вилкой в тарелке. Так, в неопределенном полумолчании, прошло минут десять, в течение которых успели чокнуться еще раз, потом еще.