В ожидании не оставалось ничего другого, как присмотреться к здешней жизни, впрочем, далеко не бездеятельной, как ему показалось вначале. Начальник, при всей своей занятости, находил время для объяснений. Слабое здоровье (начальник был ампутирован вследствие гангрены еще в молодые годы и до сих пор страдал перемежающимся онемением разных частей тела) не позволяло ему непрерывно заниматься делами, усталый мозг нуждался хотя бы в пятичасовом сне — а то бы он вовсе не выходил из рабочего кабинета. Здесь, от одного края стола, заваленного бумагами, до другого края, простиралось поле его деятельности, и не видно было, чтобы начальник находил ее неинтересной: занимаясь делами изо дня в день много лет, он не мог не считать их необходимыми, и это ощущение необходимости и сугубой пользы передавалось стороннему зрителю, подавленному строгой обстановкой кабинета, стального сейфа для хранения особо важных бумаг, телефона и графика движения поездов. Чувствовалось, что здесь сосредоточены нервные центры некоего таинственного организма. И даже увечье начальника как бы говорило, что незачем тратить время на передвижения во внешнем мире, когда и тут работы предостаточно.
Больше всего времени отнимало у начальника составление отчета, и не только потому, что руководящие органы требовали многочисленных и подробных сведений с расшифровкой по каждому параграфу, но и потому, что иные параграфы предусматривали такие работы, которые во вверенном начальнику учреждении вовсе не производились, числились не как производимые и по этой причине не могли быть опущены в отчете. Например, надо было указать, какие грузы грузились машинами, а какие вручную и какою именно рабочей силой, и сколько зарплаты было выплачено: тогда как на самом деле на станции не только никогда ничего не грузили, но ни одного товарного поезда через нее вообще никогда не проходило. Приходилось поневоле вести учет поездам и вагонам, и рабочим дням грузчиков, заводить книги, карточки и пр., так как все цифры высчитывались от начала года и каждый новый ответ должен был вязаться с предыдущим. Это делало их похожими на романы с продолжениями; и нельзя было не согласиться с начальником, что труд его, подобно труду литератора, содержал в себе творческое начало. Вместе с тем в этой непрерывности канцелярской работы, подобной неторопливому течению реки, которая вечно движется и вечно остается на месте, в предначертанности, делавшей неизбежным всякий последующий шаг после того, как сделан предыдущий, было что-то фатальное, стоящее над волей людей и успокаивающее одновременно, и уже не важно, что они могут подумать о ней, об ее смысле: работа шла сама собой, как река течет по своей воле, и влекла за собой людей, как течение увлекает лодку.
В домашней обстановке начальник был прост и мил; молодой пассажир как-то сразу почувствовал себя своим человеком в этой семьа С него взяли торжественное обещание, что он непременно напишет, как только прибудет на место: сообщит, как устроился, опишет институт и свои занятия. В том, что он успешно выдержит вступительные экзамены, они не сомневались.
Квартира начальника находилась здесь же, в помещении станции.
— Я человек старомодный, — сказал начальник, — люблю уют.
И хотя в убранстве его жилища незримо присутствовало нечто медицинское, нельзя было не восхититься торжествовавшим там образцовым порядком. Всему было свое место, все было вымыто и выглажено, все блестело и сверкало чистотой. Тюлевые занавеси и салфетки, вышитые хозяйкой дома, украшали стол, стулья, окна и футляр швейной машины; невозможно было представить себе, глядя на возвышенную белизну кровати, что здесь могли лежать, сминать простыни и оставлять в перине округлые вдавления; нельзя было и помыслить, чтобы тут могли зачинать детей, хотя бы потому, что дитя своим криком и беготней нарушило бы все это великолепие. От пикейного покрывала пахло йодом. В действительности это был запах реки: жена начальника, не доверяя Стапаниде, сама стирала, синила и крахмалила салфетки и покрывала. Белый цвет, цвет целомудрия и охраны здоровья, господствовал в этих покоях, повторяясь в лунной белизне мраморных слонов, в глянцевитой глади накрахмаленной скатерти и в тарелках с молочным супом: любая другая диета — мясо, даже поджаренный картофель — нарушала с трудом налаженное пищеварение начальника… Пассажир с детства не терпел молочного супа, однако первое впечатление бывает обманчивым, впоследствии, когда о нем вспоминаешь, оно кажется странным. Первое стеснение быстро рассеялось.