— Вы едва держитесь на ногах, — заметил пассажир.
Они осторожно притворили дверь за собой.
— Я боюсь, — говорила жена начальника, — вы заметили, какие у него холодные руки? А лицо? Как у него сразу ввалились глаза! Мне кажется, так с ним еще никогда не было.
Они вышли на перрон. Ночь была теплая и темная. Постепенно глаза привыкли к зеленоватому сумраку. Зеленый свет струился по стальным путям. Они прошли еще немного. Чудовищный зеленый глаз, пылающий, как огонь, выплыл из-за угла им навстречу. Скосив взгляд на свою спутницу, студент увидел ее лицо, восковое под лучом зеленой луны, с фиолетовыми губами: оно показалось ему таинственным и бесстрастным, как лик судьбы; глаза женщины были закрыты.
В эту минуту он заметил за ее спиной искру, вспыхнувшую вдали, огонек, покачиваясь, приближался к ним, и фигура человека в валенках, с фонарем, который он нес, как ведерко, и с метлой наперевес, неспешно прошествовала по шпалам. Пассажир следил за ним, медленно поворачивая голову, — да и как было не узнать старого знакомого, старика в красных галошах.
Жена начальника улыбнулась зеленой улыбкой.
— По ночам он бывает трезв, — сказала она. — Вас удивляет, зачем он ходит по путям? Но ведь надо же чистить все это. А иначе шпалы зарастут травой, рельсы заржавеют…
— Постойте, — сказал пассажир, словно его наконец разбудили, а то, чем он жил раньше, было лишь сном, — так значит… это правда?
— Правда, — отвечала жена начальника, улыбаясь и грустно кивая, поезд никогда не придет. Его не будет ни завтра, ни послезавтра. И через месяц он не придет; и вообще, сколько мы тут живем, никаких поездов никогда не было. Я ведь тоже когда-то приехала на машине, и ждала, и меняла билет… Станция, можно сказать, существует лишь на бумаге. Что поделать? — она пожала плечами. Но теперь глаза ее были открыты и смотрели на него почти умоляюще. — Должны же вы были когда-нибудь это узнать.
Любое событие, каким бы тайным оно ни казалось его участникам, становилось известным всему населению маленькой станции, согласно незыблемым законам захолустья, по которым о происшествии узнают едва ли не прежде, чем оно собственно произошло. О том, что между начальницей и молодым приезжим "что-то есть”, узнали раньше, чем предполагаемые любовники сами отдали себе в этом отчет. Для них грядущее и надвигающееся было все еще зыбкой мечтой; для обитателей станции оно было фактом. Красноречивые взгляды, которыми провожали жену начальника на следующий день, говорили о том, что все единодушно решали один и тот же вопрос: каковы признаки того, что случилось ночью? В том, что это случилось, никто не сомневался.
Но именно в этот день произошло событие, которое в одно мгновение перевернуло устоявшуюся жизнь полустанка: ударил колокол — начальник, который с утра не вышел на работу, скончался. День был пасмурный, скучный; с рассвета моросил дождь. Агония была коротка, теперь уже его вдова, в накинутом на плечи пуховом платке, отошла к окну и долго следила за струйками воды, стекавшими по стеклу.
Освободили стол, за которым еще недавно начальник радовался своему повышению. Крахмальной скатертью занавесили зеркало. На лице начальника застыло выражение хитрого удовлетворения, свойственное мертвым; он лежал, глубоко уйдя впалыми висками в подушку; короткое туловище его возвышалось из груды цветов.
Жена начальника, прямая и бесстрастная, вся в черном, неподвижно стояла у гроба. Напротив нее едва держалась на ногах старая и сгорбленная кассирша и громко рыдала; женщины поддерживали ее. В дверях, не решаясь войти, но и считая, очевидно, неудобным отсутствовать в такой момент, топтался и мешал всем старик стрелочник в валенках с красными галошами.
Через раскрытую дверь из сеней доносились звуки, похожие на журчание сала на сковороде, — это с крыльца лил, не переставая, дождь. На дворе ожидала машина.
Нужно было торопиться с оформлением сложной документации похорон: справок, протокола о смерти (без него покойный не мог считаться освобожденным от должности), а также разрешения на погребение. Начальник, который всю жизнь провел, склонясь над справками и отчетами, и после смерти, казалось, не мог стряхнуть с себя облепившие его бумаги. Да и тело, по летнему времени, уже показывало признаки порчи.