Олторп.
Мы с Уиллом видели большую часть этой поездки по телевизору. Мы уже были в Олторпе. Нас привезли заранее, хотя оказалось, что торопиться не было необходимости. В добавок к тому, что катафалк поехал длинным окольным путем, его несколько раз останавливали люди, которые клали на него цветы, вентили забивались и мотор перегревался. Водителю приходилось останавливаться на обочине, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с ветрового стекла. Телохранителя звали Грэм. Мы с Уиллом очень его любили. Всегда называли его Крекером в честь «Крекеров Грэма». Нам это казалось уморительно смешным.
Когда катафалк наконец добрался в Олторп, гроб снова сняли и перенесли через пруд по зеленому металлическому мосту, наскоро сооруженному военными инженерами, на маленький островок, а там его поставили на помост. Мы с Уиллом перешли на остров по этому же мосту. Сообщалось, что мамины руки были сложены на груди, а между ними положили нашу с Уиллом фотографию, вероятно, мы были двумя единственными мужчинами в этом мире, которые когда-либо ее любили. Уж точно любили ее больше всего. Вечность мы будем улыбаться ей в темноте - вероятно, я представил это, когда флаг приспустили и гроб опустили на дно ямы, и это окончательно меня сломало. Я задрожал, опустил голову и неудержимо зарыдал, закрыв лицо руками.
Мне было стыдно из-за того, что я нарушил этические нормы семьи, но я больше не мог сдерживать слёзы.
Всё в порядке, убеждал я себя, всё в порядке. Вокруг нет никаких фотокамер.
Кроме того, я плакал не потому, что думал, что моя мама - в этой яме. Или в этом гробу. Я пообещал себе, что никогда в это не поверю, кто бы что ни говорил.
Нет, я плакал от самой идеи.
Я думал о том, какая была бы невыносимая трагедия, если бы это оказалось правдой.
Потом всё пошло своим чередом.
Семья вернулась к работе, а я вернулся в школу, так же, как после каждых школьных каникул.
Все весело говорили, что я вернулся к нормальной жизни.
Конечно, с пассажирского сидения папиного «астон-мартина» с откидной крышей всё выглядело, как обычно. Школа Ладгроув в уютной глубинке изумрудного Беркшира выглядела, как обычно, так же, как и сельская церковь. (Если подумать, школьный девиз был цитатой из Экклезиаста: «Всё, что готова рука твоя делать - в меру сил твоих делай»). Кроме того, не каждая сельская церковь может похвастаться двумя сотнями акров лесных насаждений и лугов, спортивных площадок и теннисных кортов, научных лабораторий и церквей. И богатой библиотекой.
Если бы вам захотелось меня найти в сентябре 1997-го года, библиотека была бы последним местом, где меня следовало искать. Лучше было бы прочесать лес. Или поискать на спортивной площадке. Я старался всё время находиться в движении, чем-то себя занять.
И чаще всего я был один. Я любил людей, характер у меня был общительный, но именно в тот момент я не хотел никого подпускать слишком близко. Мне было необходимо пространство.
Это была непростая задача в Ладгроуве, где более сотни мальчиков жили в одном помещении. Мы вместе ели, вместе купались, вместе спали, иногда - по десять человек в комнате. Все всё про всех знали, вплоть до того, кто обрезан, а кто - нет. (Мы это называли «Круглоголовые против Кавалеров»).
Но когда начался новый семестр, я ни одному из мальчиков ничего не сказал о матери. Из чувства приличия?
Скорее, из страха.
Конечно, из страха.
Через несколько дней после своего возвращения я отмечал день рождения. 15-е сентября 1997-го года. Мне исполнилось тринадцать лет. По старинной традиции Ладгроува должен был быть торт и фруктовое мороженое, мне можно было выбрать два аромата. Я выбрал черную смородину.
И манго.
Мамины любимые наполнители.
Дни рождения всегда были в Ладгроуве важным событием, потому что все мальчики и большинство учителей очень любили сладкое. Часто шла жестокая битва за место рядом с именинником: здесь точно можно было получить первый и самый большой кусок. Не помню, кому удалось получить место рядом со мной.