А на самом деле не знала.
В конце сеанса я спросил, каково ее профессиональное мнение:
- То, что я чувствую, это - нормально?
Она рассмеялась. А что вообще нормально?
Но признала, что одно совершенно очевидно - я оказался в очень необычных обстоятельствах.
- Думаете, я - личность, склонная к зависимостям?
Точнее, я хотел узнать, где я был бы сейчас, если бы был склонен к зависимостям?
- Сложно сказать. Это всё - гипотезы.
Она спросила, принимаю ли я наркотики.
Да.
Я рассказал ей несколько дичайших историй.
- Удивительно, что вы - не наркоман.
Если было в мире что-то, от чего я испытывал безусловную зависимость, это - пресса. У меня непреодолимая тяга - читать прессу и злиться на нее.
Я рассмеялся:
- Это - правда. Но они ведь - такое дерьмо.
Она тоже рассмеялась:
- Так и есть.
Я всегда считал, что Крессида сотворила чудо, раскрыв меня, освободив мои подавляемые эмоции. Но на самом деле она только начала сотворение чуда, а теперь психотерапевт его завершила.
Всю жизнь я говорил людям, что не помню прошлое, не помню маму, но никогда не рассказывал о картине в целом. Моя память была мертва. Теперь, после многих месяцев терапии, моя память начала дергаться, брыкаться, плеваться.
Моя память ожила.
Иногда я открывал утром глаза и видел, что мама...стоит передо мной.
Ко мне вернулась тысяча образов, некоторые - столь яркие, как голограммы.
Я вспомнил утра в маминых апартаментах в Кенсингтонском дворце, вспомнил, как няня будила нас с Уиллом и помогала спуститься в мамину спальню. Вспомнил, что у нее была водяная кровать, мы с Уиллом прыгали на матрасе, кричали, смеялись, волосы дыбом. Вспомнил, как мы завтракали вместе, мама любила грейпфруты и личи, изредка пила кофе или чай. Вспомнил, что после завтрака мы начинали с ней ее рабочий день, сидели рядом, когда она делала первые телефонные звонки, изучала список деловых встреч.
Вспомнил, как мы с Уиллом присутствовали при ее разговоре с Кристи Терлингтон, Клаудией Шиффер и Синди Кроуфорд. Очень обескураживающе. Особенно - для двух застенчивых мальчиков, или для юношей в пубертате.
Я вспомнил время отхода ко сну в Кенсингтонском дворце, вспомнил, как мы желали маме спокойной ночи на лестничной площадке, целовали ее в нежную шею, вдыхали запах ее духов, потом лежали в постели, во тьме, чувствовали себя так далеко, так одиноко, нам так хотелось услышать ее голос хотя бы один только раз. Я вспомнил, что моя спальня находилась дальше всего от ее комнаты, и во тьме, в ужасной тишине я не мог расслабиться, не мог отпустить эти мысли.
Психотерапевт сказала, чтобы я поспешил. Она сказала: «Мы близки к прорыву. Давайте не останавливаться». Я принес ей в офис флакон маминых любимых духов. (Обратился к маминой сестре, узнал название). Духи «First» от «Van Cleef & Arpels». В начале сеанса я снял крышечку и глубоко вдохнул.
Как таблетка LSD.
Я где-то читал, что обоняние - наше древнейшее чувство, и это похоже на правду, учитывая, что я переживал в то мгновение - образы возникали из какой-то наиболее первобытной части моего мозга.
Я вспомнил день в Ладгроуве, когда мама прятала конфеты в мой носок. Приносить конфеты было запрещено, но мама презирала школьные правила, хихикала, нарушая их, и за это я любил ее еще больше. Я вспомнил, как мы вместе смеялись, запихивая конфеты поглубже в носок, я визжал: «О, мамочка, ты такая непослушная!'». Я вспомнил марку этих конфет: «Опаловые фрукты»!
Тяжелые брусочки ярких цветов...вроде этих восстановленных воспоминаний.
Не удивительно, что я так ловко копался в земле.
И любил «Опаловые фрукты».
Я вспомнил, как ездил на уроки тенниса в машине, мама была за рулем, мы с Уиллом - сзади. Без предупреждения она нажала на педаль газа, и мы понеслись по узким переулкам, ехали на красный свет, выскакивали из-за углов. Мы с Уиллом вжались в сиденья, так что не могли выглянуть в заднее окно, но мы знали, кто нас преследует. Папарацци на мотоциклах и мопедах. «Мамочка, они собираются нас убить? Мы умрем?». Мама в черных очках смотрела в зеркало заднего вида. Спустя пятнадцать минут, после нескольких боковых ударов, мама затормозила, съехала на обочину, выскочила из машины и пошла к папарацци: «Оставьте нас в покое! Бога ради, я еду с детьми, неужели вы не можете оставить нас в покое?». Дрожащая и раскрасневшаяся, она вернулась в машину, хлопнула дверью, закрыла окна, положила голову на руль и расплакалась, а папарацци продолжали шелкать и щелкать. Я вспомнил, как слезы капали с ее больших черных очков, вспомнил, что Уилл застыл, словно статуя, а папарацци продолжали фотографировать. Я вспомнил, что так их ненавидел, и испытывал столь глубокую и вечную любовь к тем, кто сидел в машине.