Я всё утро крался вслед за ним по болотам и вересковым пустошам. Впереди появился мой олень. Медленно подбираясь к нему всё ближе, мы, наконец, остановились и начали наблюдать, как олень жует сухую траву. Сэнди убедился, что мы по-прежнему стоим с подветренной стороны.
Он указал на меня, потом - на мое ружье. Время пришло.
Отошел назад, освобождая для меня место.
Поднял бинокль. Я услышал его дребезжащий голос, медленно прицелился и нажал на спусковой крючок. Резкий громовой треск. Потом - тишина.
Мы стояли неподвижно, потом пошли вперед. Когда мы подошли к оленю, я успокоился. Его глаза уже были затуманены. Волнуешься, что нанес лишь поверхностную рану, и бедное животное будет вынуждено скрыться в лесу, будет мучиться там в одиночестве много часов. Глаза оленя мутнели всё больше, Сэнди встал на колени, достал свой блестящий нож, сделал надрез на коже и полоснул по животу. Потом кивнул мне, чтобы я тоже встал на колени. Я так и сделал.
Я думал, что мы собираемся молиться.
Сэнди цыкнул на меня:
- Ближе!
Я подполз на коленях ближе, достаточно близко для того, чтобы почувствовать запах подмышек Сэнди. Он ласково положил руку мне на шею, теперь я подумал, что он собирается меня обнять, поздравить: «Молодец, парень». Вместо этого он толкнул мою голову на тушу.
Я попытался вырваться, но Сэнди продолжал меня толкать. Меня шокировала его безумная сила. И адский запах. Мой желудок изверг сегодняшний завтрак. «Пожалуйста, ну пожалуйста, не надо, чтобы меня стошнило в тушу оленя». Минуту спустя я уже не чувствовал никаких запахов, потому что не мог дышать. Мой нос и рот были полны крови, кишок и глубоко печальной теплоты.
Ну вот, подумал я, это и есть смерть. Окончательное помазание кровью.
Теперь я это себе представляю.
Я обмяк. Всем пока.
Сэнди меня оттащил.
Мои легкие наполнились свежим утренним воздухом. Я начал вытирать лицо, с которого текла кровь, но Сэнди схватил меня за руку.
- Нет, парень, не надо.
- Что?
- Пусть высохнет, парень! Пусть высохнет!
Мы связались по рации с военными в долине. К нам отправили лошадей. В ожидании мы взялись за роботу - осуществили полную гралохацию оленя (это древнешотландское слово, означающее эвисцерирование). Мы удалили желудок, ненужные куски разбросали по холму для ястребов и канюков, вырезали печень и сердце, отрезали пенис, осторожно, чтобы не повредить жилу, которая зальет вас мочой - этот смрад не отмыть и в десяти хайлендских ваннах.
Прибыли лошади. Мы погрузили выпотрошенного оленя на белого жеребца, громко стучавшего копытами, и плечом к плечу пошли в замок.
Когда мое лицо высохло и желудок вернулся в норму, я непомерно возгордился собой. Я хорошо справился с оленем, так, как меня учили. Один выстрел, прямо в сердце. Мгновенное убийство не только безболезненно - оно еще и сохраняет мясо. Если бы я только ранил его, или если бы позволил ему нас заметить, его сердце бешено заколотилось бы, кровь наполнилась бы адреналином, его стейки и филе стали бы непригодны в пищу. В крови на моем лице не было адреналина - благодаря моей меткости.
Кроме того, я принес пользу Природе. Регулируя количество оленей, вы спасаете их популяцию в целом, благодаря этому им хватит еды зимой.
И наконец, я принес пользу сообществу. Большой олень в кладовой - много хорошего мяса для тех, кто живет в окрестностях Балморала.
Мне прививали эти добродетели с младых ногтей, но теперь я пережил их на практике, и чувствовал их на своем лице. Я не был религиозен, но эта «кровь на лице» означала для меня крещение. Папа был глубоко религиозен, он каждый вечер молился, но в это мгновение я тоже почувствовал, что Бог - рядом. Папа говорил: «Если любишь Природу, обязательно поймешь, когда нужно оставить ее в покое, а когда нужно ею управлять, управление значит отбраковку, а отбраковка значит убийство. Всё это - своего рода религиозный обряд».
В кладовой мы с Сэнди сняли одежду и проверили друг друга, нет ли у нас клещей. Маралы в этих лесах были к ним привычны, а если клещ запрыгнет на твою ногу и заберется глубоко под кожу, может добраться даже до яичек. Одного беднягу-лесника недавно сразила болезнь Лайма.
Я был в панике. Каждая веснушка выглядела, как предвестие фатума.
- Это - клещ? А это?
- Нет, парень, нет!
Я оделся.
Повернувшись к Сэнди, чтобы попрощаться, я поблагодарил его за опыт. Хотел пожать ему руку, обнять. Но тихий спокойный внутренний голос сказал мне: «Нет, парень. Нет».
Уилл тоже любил охоту, это послужило ему отговоркой, чтобы не ехать в том году в Клостерс. Он предпочел остаться в бабушкином поместье в Норфолке, двадцать тысяч акров которого мы просто обожали: в Сандрингеме.
Папе он сказал, что лучше постреляет в куропаток.
Ложь. Папа не знал, что это - ложь, но я-то знал. Истинная причина, по которой Уилл остался дома, заключалась в следующем: он не мог встретиться со Стеной.
Мы катались на лыжах в Клостерсе, но прежде надо было прийти в назначенное место у подножия горы и встать лицом к фотографам (их там около семидесяти человек), толпа эта выстраивалась в три или четыре ряда от подножия вверх - это и была Стена. Они направляли на нас свои объективы, кричали наши имена и фотографировали нас, пока мы жмурились, дергались и слушали папины ответы на их глупые вопросы. Стена была ценой, которую мы платили за час беззаботного катания на лыжах со склонов. Только при условии, что мы пройдем мимо Стены, нас на некоторое время оставляли в покое.
Папа не любил Стену - он славился этой нелюбовью, а мы с Уиллом Стену просто ненавидели.
В общем, Уилл остался дома, свалив всё на куропаток. Я остался бы с ним, если бы мог, но я был слишком юн, чтобы настоять на своем.
В отсутствие Уилла мы с папой должны были принять удар при встрече со Стеной на себя, а это было еще более неприятно. Я сильнее прижимался к папе, а камеры жужжали и щелкали. Я вспоминал о «Spice Girls». Вспоминал о маме, тоже ненавидевшей Клостерс.
Вот почему она прячется, подумал я. Вот это вот всё. Это дерьмо.
У мамы были еще и другие причины помимо Стены, чтобы ненавидеть Клостерс. Когда мне было три года, папа попал со своим другом на тамошних склонах в ужасную катастрофу. Их накрыла массивная лавина. Папа с трудом спасся, а вот друг - нет. Он оказался погребен под стеной снега, и его последний вдох был наполнен снегом. Мама всегда говорила о нем со слезами на глазах.
После Стены я пытался переключиться и получать удовольствие. Мне нравилось кататься на лыжах, и я хорошо катался. Но когда думал о маме, оказывался погребенным под своей личной лавиной эмоций. И вопросов. «Имею ли я право наслаждаться пребыванием в местах, которые мама ненавидела? Не предаю ли я ее тем, что веселюсь сегодня на этих склонах? Не плохой ли я сын, если с восторгом поднимаюсь с папой на подъемнике? Поймет ли мама, что я скучаю по ней и Уиллу, но в то же время радуюсь возможности недолго побыть с папой наедине?».
Как я объясню всё это маме, когда она вернется?
Некоторое время спустя после путешествия в Клостерс я поделился этой теорией с Уиллом, рассказал ему, что мама прячется. Он признался, что раньше тоже придерживался этой теории. Но, в конце концов, от нее отказался.
- Она умерла, Гарольд. Она не вернется.
Нет, слышать об этом не хочу.
- Уилл, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты ведь сам слышал!
- Да, говорила. Но, Гарольд, она ни за что не поступила бы так с нами!
Я сказал ему, что думаю так же.
- Но она ни за что не умерла бы, Уилл! Она тоже так не поступила бы с нами!
- Справедливое замечание, Гарольд.