Погибнет - так погибнет, говорили они.
Враг, конечно, считал так же. Повстанцы, пытавшиеся раздуть пламя гражданской войны за пределами Ирака, говорили: «Пришлите нам парня во что бы то ни стало».
Один из лидеров повстанцев прислал приглашение, достойное торжественного ужина:
»Мы ждем прибытия молодого избалованного красавчика-принца, затаив дыхание...».
Лидер повстанцев сообщил, что у них на меня планы. Они собрались меня выкрасть, а потом подумают, что со мной сделать - пытать, потребовать выкуп или убить.
Кажется, в прямом противоречии с этим планом свое послание он завершил обещанием вернуть принца бабушке «без ушей».
Помню, когда я это услышал, кончики моих ушей начали пылать огнем. Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем прижать мои уши к затылку, чтобы предотвратить или устранить родовое проклятие. Я спокойно отказался.
Через несколько дней другой лидер повстанцев сослался на мою маму. Он сказал, что мне следует взять с нее пример и вырваться из тенет своей семьи: «Восстань против империалистов, Гарри».
Иначе, предупредил он, «кровь принца обагрит нашу пустыню».
Я бы мог переживать, что Челси обо всем этом узнает, но с тех пор, как мы начали встречаться, ее так изводила пресса, что она полностью отключилась. Газеты для нее не существовали. Интернет - закрыт.
А вот британские военные следили за ситуацией. Через два месяца после объявления о моем назначении главнокомандующий, генерал Деннет, вдруг его отозвал. Кроме открытых угроз со стороны лидеров повстанцев британская разведка узнала, что мои фотографии предоставили группе иракских снайперов, снабдив их инструкцией о том, что я - «цель номер один». Снайперы были элитные - недавно уложили шестерых британских солдат. Так что миссия просто становилась слишком опасной для меня и для любого, кому не повезло бы оказаться рядом со мной. По словам Даннета и других я стал «магнитом для пуль». А всё - из-за прессы. В публичном заявлении об отмене назначения он обвинил журналистов в раскрытии всех подробностей, в публикации досужих домыслов, которые повысили уровень угрозы.
Папин офис тоже опубликовал публичное заявление, в котором утверждалось, что я «разочарован», но это была неправда. Я был попросту раздавлен. Когда мне сообищили эту новость, я сидел со своими товарищами в Виндзорских казармах. Мгновение приходил в себя, потом сообщил им плохую новость. На протяжении многих месяцев мы вместе путешествовали и тренировались, мы стали братьями по оружию, а теперь они остались одни.
Я не просто жалел себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой будет выполнять мою работу, а я всю жизнь проживу с чувством непонимания и вины. Что, если им без меня трудно?
На следующей неделе несколько газет напечатали статьи о том, что я в глубокой депрессии. Но в одной или двух газетах сообщили, что внезапная отмена назначения - моих рук дело. Снова история про трусость. Они утверждали, что закулисно я заставил своих начальников отозвать назначение.
Я решил уйти в отставку. Какой смысл оставаться в армии, если не можешь быть солдатом?
Обсудил это с Челси. Ее разрывали противоречия. С одной стороны, она почувствовала облегчение. С другой стороны, она знала, как сильно я хотел присоединиться к своей команде. Она знала, что меня много лет преследовали журналисты, и армия оказалась единственным разумным выходом, который мне удалось найти.
Кроме того, она знала, что я верил в миссию.
Я обсудил это с Уиллом. У него тоже были смешанные чувства. Как солдат, он мне сочувствовал. Но как брат? Как старший брат, склонный к конкуренции? Ему не удавалось жалеть из-за такого поворота событий в полную силу.
Большую часть времени в наших с Уиллом отношениях никак не проявлялась вся эта чушь про Наследника и Запасного. Но иногда меня заставали врасплох, я понимал, что в глубине души для него это важно. С профессиональнй и личной точки зрения его волновало, на каком уровне я нахожусь и что делаю.
Ни от кого не получая утешения, я начал искать утешения в водке с «Редбуллом». И в джин-тонике. В это время меня фотографировали заходящим или выходящим среди ночи из различных пабов, клубов и с домашних вечеринок.
Мне не нравилось просыпаться и видеть свою фотографию на первой полосе таблоида. Но что я действительно не выносил - так это звук фотографирования. Этот щелчок, этот ужасный шум за моим плечом, за спиной или на переферии зрения всегда меня раздражал, заставлял сердце бешено колотиться, но после Сандхерста это звучало, как взводимый курок или открываемое лезвие. А потом - даже еще хуже, еще более травматично - эта ослепляющая вспышка.