Беляев оживленно беседовал с командирами, прислушиваясь к каждому, и с удовлетворением отмечал: нет ни натянутости, ни настороженности, которые обычно сопутствуют подобным встречам.
— А я-то, признаться, готовился, веничком подметал, полы швабрил, уголочки вылизывал, — сказал Мельник и дробно, с удовольствием засмеялся. Его поддержали.
— Начальство встречать — не сапоги тачать, — весело ответил Беляев. — Служба...
— Комиссий вдоволь у нас, не забывают, товарищ командир бригады, — вставил начальник штаба Борский. — Бывает весело.
— Придираются?
— Не то чтобы... Но иной тыловой специфики не поймет — ну и сплеча. А Главупраформ знаете как жмет? Округ на плечах сидит.
— А есть, вообще, она, тыловая специфика? — с едва заметной усмешкой спросил Беляев и не дождался ответа. — Что у вас с глазом-то?
— Осколочное ранение, товарищ полковник. Специфика есть, а глаза нет.
Беляев умолк. Замолчали и остальные. Но вскоре беседа опять завязалась.
Майор Мельник уже хорошо различал приезжего. Как изменился! На висках появилась ранняя седина. У глаз незнакомые морщинки, худощавое лицо потемнело, то ли от загара, то ли от пыли, и утратило былую свежесть. Что-то горькое залегло возле губ. Он пришел оттуда. И так захотелось снова обнять его, отеплить, по-отечески приласкать в этой неуютной, но безопасной и уже обжитой бескрайней степи!
— Каковы планы у начальства? — спросил он. — Я, кажется, заберу его от вас, товарищи. С дороги ведь прямо в полки. А отдыхать кто будет, японец? — Он вспомнил характерную присказку давних лет, бытовавшую в забайкальских приграничных подразделениях.
Беляев улыбнулся:
— Ни японцу, ни мне нынче нет отдыха, Иван Кузьмич. Я сегодня в полках. Всю ночь буду в полках.
— Жена и дочь обидятся, — сказал Мельник. — Рискуешь впасть в немилость.
— Стало быть, и они здесь? — И опять что-то далекое и теплое тронуло его.
— Нашел их в Кустанае, перебазировал. Вместе и воюем. Ты что, забыл их?
Беляев почему-то молчал, и Мельнику показалось, будто он в неловкости вспоминает и не может вспомнить жену и дочь.
— Ай и вправду забыл?
— Как же... — Беляев словно очнулся. — Как можно забыть, Иван Кузьмич?
— Наташа горя набралась, — печально произнес Мельник и вдруг услышал далекую походную песню. Было уже совсем поздно. Яркие, спелые звезды высыпали над лагерем, где-то безмолвно вспыхивали зарницы. Ночь зачернила все вокруг, и белели только лагерные дорожки.
Песня приближалась. В ее торжественной мелодии слышалась ярость народа, вставшего на смертный бой. Прибоем вскипает она в сердцах. Идет великая священная война, не утихающая и в эту ночь. И, точно эхо великого сражения, звучала мерная поступь приближающейся роты. Откуда бы ей быть, этой песне?
Рота уже поравнялась со штабом. Послышалась команда: «Рота, равнение налево» — и, гулко вбивая шаг, бойцы со скатками и тугими вещевыми мешками прошли мимо.
— Постой-ка... товарищи... — Мельнику вдруг почудилось что-то знакомое в облике проходившей роты. — Не иначе наша маршевая. Либо наваждение какое...
— Признал. Видать хозяина — по песне признал, — глухо отозвался полковник, и Мельник не узнал его голоса. — Я их со станции вернул. С фронта, стало быть. Песни поют, а стрелять как следует не научились.
Он произнес эти слова совершенно буднично, беззлобно и чуть глуховато, но, вероятно, именно поэтому они таким звоном отдались в ушах командира полка.
5
В эту ночь в маршевой роте долго не спали. Бойцы, потрескивая самосадом, судили-рядили о случившемся. Все понимали: ротой недовольны, она признана не готовой к боям, и причиной всему этому незнакомый острый полковник, новый комбриг.
Оптимисты пришли к выводу, что на фронте стало полегче, можно и «роздыхнуть», осмотреться, а может, и срок обучения в запасных полках увеличили.
А дело на станции происходило так.
Сойдя с поезда и увидев маршевиков, расположившихся в ожидании теплушек, полковник через минуту уже вошел в солдатскую толпу, и по тому, как он вошел в нее и как завязал разговор, всем стало ясно, что этот человек с фронтовыми петлицами полковника неспроста так неожиданно оказался среди них. Следом за полковником, не отставая от него ни на шаг, продвигался молоденький старший сержант с черными петличками и пистолетом не в кирзовой, а в кожаной новенькой кобуре. Сапожки его были до блеска начищены, и всем своим видом — затянутый «в рюмку», новенький с иголочки — он как бы предупреждал окружающих, что хотя полковник лицо, несомненно, важное, но без него, то есть без помощи старшего сержанта, он бы, разумеется, не справился. В повадке щеголеватого ординарца с двумя медалями сквозило плохо скрываемое мальчишеское превосходство бывалого фронтовика над необстрелянными тыловиками. «Что же это вы, братцы, пороха-то и не нюхали», — можно было прочесть на его лице с девичьим вздернутым носиком и румянцем во всю щеку.