Выбрать главу

А предполагаемый фельдшер снова повернулся к окну спиной ко мне.

И опять смотритель говорит:

- Дайте руки!

В тот же момент черный субъект стоит лицом к лицу со мной, и в руках у него кольчатая цепь! Страх перед неизвестным сменился яростью перед реальным.

Бешенство неудержимое охватило меня: "Как! Я, свободная личность! И на меня наденут цепь - эту эмблему рабства!.. Этой цепью хотят сковать мою мысль, мою волю!.."

Вся кровь хлынула куда-то, и в гневе, вся дрожа, я топнула ногой, и, в то время как руки мои связывали, я заговорила с жаром, обращаясь к смотрителю:

- Скажите моей матери!.. Скажите ей, что, что бы со мной ни делали, я останусь все той же!..

- Хорошо, хорошо! - забормотал смотритель почти в испуге.

- И еще скажите, чтоб она не горевала: если будут книги и я хоть что-нибудь буду знать о ней, то большего мне не надо.

- Хорошо! Все скажу... все скажу! - бормотал в смущении смотритель.

Мы прошли сквозь строй солдат, вытянувшихся в кордегардии, и вышли в маленький дворик. По ту сторону решетки, отделяющей Трубецкой бастион от крепостной площади, стояла карета, а подле нее - в шинелях два вооруженных жандарма. Проходя те несколько шагов, которые отделяли меня от кареты, я увидела одного из "присяжных" - самого веселого и самого добродушного. Это был малый небольшого роста, с медно-красным лицом и рыжеватой растительностью. Большой шрам пересекал его щеку подле левого глаза вплоть до виска. И всегда-то он смотрел на меня ласково и улыбался. Он как будто говорил этим: "Эх, барынька! Все-то вы худеете, все-то вы бледнеете! Да полно же! Ну, {5} право, в жизни есть и радости!.." И мне становилось легче в моем одиночестве.

Теперь, видимо нарочно, он стал на пути: его лицо было серьезно и печально. Наши глаза встретились, и горло мое сжалось - добряк смотрел на меня с таким состраданием!.. "О, не плачь... не вздумай заплакать, Вера! Расплакаться в такую минуту - прямо позорно!" - уговаривала я себя... Но как я была тронута, как тронута!.. Этот взгляд я унесла с собой в живую могилу, и там он служил мне утешением: простой русский человек, солдатик, который добросовестно стерег меня, душою был со мной!.. Он мне сочувствовал, он меня жалел!..Он был последним и единственным, который проводил меня, и проводил лаской, на новую, как ночь темную жизнь...

- Куда меня везут? - спросила я смотрителя, когда мы сели в карету.

- Не знаю,- сказал он.

Мы повернули из крепости направо, вдоль набережной Невы. Минуты казались часами... Но вот карета остановилась; мы вышли. Передо мной были маленькие сходни и пароход. На нем не было видно ни души.

Жандармы подхватили меня и почти перенесли на палубу. Затем мы спустились в каюту, окна которой были тщательно закрыты занавесками. Пароход двинулся и шел... шел...

Часа через два-три пришел офицер. Спрашивает, не хочу ли я есть.

- Нет!

Опять приходит. Спрашивает, не хочу ли чая.

Отвечаю сурово: "Нет!"

Пусть не подходит. Пусть не спрашивает. Я хочу молчать. Я должна молчать. Я не могу слышать свой собственный голос... За 20 месяцев полного одиночества, когда приходилось говорить лишь раз в две недели, когда на 20 минут приходили мать и сестра, этот несчастный голос так изменился: стал так тонок, так жалобен и звонок... Он звучал предательски - он выдавал меня.

А пароход все шел куда-то, шел и уносил меня в неизвестное. {6}

Сначала я думала: не на уединенную ли пристань какую? А с нее, быть может, на железную дорогу или в повозку...

Шлиссельбургская крепость. Вид с юго-восточной стороны.**

______________

** Здесь и далее в рамку помещены надписи под фотографиями, отсутствующими в данном файле.- Ю. Ш.

Конец XIX века

Или в Кексгольм? Я слышала что-то об этой крепости в Финляндии.

Не в Шлиссельбург ли? В Петропавловской крепости я прочла в книге, что там для народовольцев выстроена тюрьма на 40 человек, и на суде один из товарищей прокричал: "Всех нас - в Шлиссельбург!"

Часов через пять пароход куда-то пристал.

Жандармы зашевелились и сказали:

- Наверх!

Там быстро и крепко, словно железными тисками, они схватили меня за руки, снесли на землю и повели.

...Впереди стояли белые стены и белые башни из известняка. Вверху на высоком шпице блестел золотой ключ.

Сомнения не было - то был Шлиссельбург 4. И вознесенный к небу ключ, словно эмблема, говорил, что выхода не будет. {7}

Двуглавый орел распустил крылья, осеняя вход в крепость, а выветрившаяся надпись гласила: "Государева"... И было что-то мстительное, личное в этом слове, что больно кольнуло.

В сопровождении целой толпы каких-то людей, о которых я гораздо позднее сообразила, что это были офицеры, жандармы и солдаты, мы прошли в ворота. И тут я увидела нечто совсем неожиданное.

То была какая-то идиллия. Дачное место? Земледельческая колония? Что-то в этом роде - тихое, простое...

Налево - длинное белое двухэтажное здание, которое могло быть институтом, но было казармой... Направо - несколько отдельных домов, таких белых, славных, с садиками около каждого, а в промежутке - обширный луг с кустами и купами деревьев. Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо тут летом, когда кругом все зеленеет! А в конце - белая церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном, тихом и напоминает родную деревню.

Все дальше двигается толпа, и вот открылось здание из красного кирпича: два этажа, подслеповатые окна и две высокие трубы на крыше - ни дать ни взять какая-нибудь фабрика.

Перед зданием красная кирпичная стена и железные ворота, окрашенные в красное и теперь раскрытые настежь.

Толпа вместе со мной втискивается в ворота и ползет на крыльцо, которое выглядит почти приветливо.

Мы в коридоре, а потом в довольно просторной комнате со сводом. Это дежурная. В одном углу ванна.

- Руки! - говорит смотритель.

Я протягиваю их, и, повозившись, он отпирает замки, и цепь уносят.

Потом все исчезают. Остаюсь я, молодой человек в мундире военного врача и неизвестно откуда взявшаяся пожилая женщина с физиономией и манерами экономки из "хорошего дома".

И что же? Доктор садится за стол ко мне спиной, а женщина начинает меня раздевать.

Несколько минут - и я стою голая.

Было ли мне больно? Нет... {8}

Было ли мне стыдно? Нет...

Мне было все равно! Душа куда-то улетела, ушла или сжалась в совсем маленький комочек. Осталось одно тело, не знающее ни стыда, ни нравственной боли.

Доктор встал, обошел вокруг меня и что-то записал. Затем вышел.

Меня привезли сюда навсегда... Я не должна была никогда выйти отсюда, но все же, все же надо было меня оголить, надо было записать в книгу, есть ли особые приметы на моем теле или нет!..

За четыре года перед тем с моей сестрой Евгенией после суда проделали то же самое.

Возмущенная, я рассказала об этом министру внутренних дел графу Толстому, когда после моего ареста он пожелал меня видеть.

- Это злоупотребление, - сказал он. - Этого не должно быть!..

И вот, несмотря на это, быть может, именно поэтому, потому что я возмущалась, со мной проделали то же самое!

И я не протестовала, не кричала... Не царапалась и не кусалась...

Когда мы в детстве читали о Древнем Риме, о том, как на потеху толпы цезари выводили молодых женщин-христианок на арену цирка и потом выпускали льва, чему мы учились, о чем читали?

Эти женщины не кричали, не сопротивлялись!.. Но и у меня был свой бог, своя религия - религия свободы, равенства и братства. И во славу этого учения я должна была перенести все.

После ванны, которую надо было принять, вероятно, для того, чтобы узнать, нет ли чего спрятанного, женщина исчезла, а меня повели наверх.

Два этажа тюремного здания не разделены ничем, кроме сетки и узкого бордюра, который в виде балкона проходит вдоль ряда камер верхнего этажа. Благодаря такому устройству вся внутренность тюрьмы, все сорок железных дверей камер видны сразу.