Моя Мама, счастливая, красивая, разрумянившаяся, говорит по телефону, установленному на седьмом небе, с Папой, очень печальным, сидящим где-то на втором с половиной небе…
МАМА. Да-да… У всех на глазах Сам орден Трудового Красного Знамени вручил, а потом букет цветов… Я обомлела. Помахал мне рукой – той, которая у него (мах получился укороченным)… и сказал: «Ордэн за общественную работу, а цвэты за лучшее выступление в Крэмле!» (Эту последнюю фразу произнес Сам, оживший на портрете в небе владелец сапог и трубки…) Яша, почему ты молчишь? Алло?
ПАПА (в трубку). Процесс в Москве начинается. Над Каменевым и Зиновьевым. Серго утром звонил. Среди обвиняемых есть кто-то из работавших у нас на заводе… Кто – не сказал. Пока ты отсутствовала, «гости» приезжали, интересовались, о чем говорим, думаем, с кем дружим…
МАМА. Мы?
ПАПА. Мы…
МАМА (показывая на орден отца и свой). После этого?
ПАПА. Тебе орден вручили не в НКВД!
МАМА. Сам! Сам! Сам вручил!
ПАПА. Несколько дней тому назад «гость» сказал моему заместителю: «Третью домну нужно ввести на полгода раньше». Тот ответил: «Зачем? Чтобы потом год доделывать? Сколько можно: косо, криво, лишь бы живо?» «Гость» обозвал его вредителем, и на следующее утро заместителя арестовали. За два часа до твоего приезда я получил вызов в Москву. По какому вопросу, не сказали. Вот такие, Генюша, оладушки…
МАМА. Яша, ты с ума сошел… Совсем недавно Серго тебя в газетах хвалил. Чуть ли не в наркомы прочил!
ПАПА. Я уезжаю.
В небе появился «гость» с телефонной трубкой в руках, с крылышками за спиной. Крылышки ему чистят чертенята.
«ГОСТЬ». Почему вы не присутствовали на партийном собрании?
ВЕСНИК. Во дворе меня ждет машина. Я уезжаю.
«ГОСТЬ». Кто разрешил? Куда?
ВЕСНИК. В Москву. В наркомат.
«ГОСТЬ». О подобном ставят в известность горком партии. Как же так, Яков Ильич? Я думал, вы выступите на собрании, объясните, как просмотрели вредителей…
ВЕСНИК. Я не могу против моего заместителя выступать. Он честный человек.
«ГОСТЬ». Вы что – НКВД не верите?
ВЕСНИК. В НКВД тоже люди. Они могут ошибаться. (Папа еще что-то говорит, тяжело дыша, но его не слышно.)
Загремели громы, засверкали молнии, и улыбнувшийся огромный «родной отец и учитель» опустил перед папиным носом заскрипевшую тяжелую ржавую решетку. Папа удаляется в глубь космоса, дальше, он уже неразличим. А на облаке, появившемся из глубины, через решетку видна надпись: «Москва, 1937 год. Квартира Весников». Из темноты под этой надписью высвечиваемся я и Мама.
Я. Мам, стучат! Ма-ма-а-а!
МАМА. Кто там?
ГОЛОС. Откройте.
Это слово тысячекратно множится вдали, вблизи, слева, справа, сзади: «Откройте. Откройте. Откройте…» На низких тонах, на высоких, большими и малыми хорами, отдельными голосами. На небе возникают названия очень многих городов, малых и больших. Слово «откройте» звучит с различными акцентами, на разных языках: «Откройте… Откройте… Откройте…»
МАМА. Кто вы?
ВТОРОЙ ГОЛОС. Телеграмма. Открывайте. (Мама открывает дверь, вмонтированную в клетку… Входят два молодых человека в одинаковых бостоновых костюмах. Они похожи на летавших вокруг Папы, стоявшего на Голгофе.)
ПЕРВЫЙ БОСТОНОВЫЙ. Кто еще в квартире?
МАМА. Никого. (Мама делает шаг в сторону; меня знобит, и я сажусь на стул.)
ВТОРОЙ БОСТОНОВЫЙ. Стоять!!! (Начинается обыск.)
ПЕРВЫЙ БОСТОНОВЫЙ. Оружие в доме есть? (Мама отрицательно качает головой.)
ВТОРОЙ БОСТОНОВЫЙ. Одевайся…
МАМА. Женя, запомни: твои родители ни в чем не виноваты. Все образуется!
ПЕРВЫЙ БОСТОНОВЫЙ. Молчать! Вперед! (Маму уводят.)
«Отец всех живых и мертвых» улыбается из созвездия Гончих Псов. Особенно ярко освещены его сапоги. Голова освещена меньше…
Дрожа и обливаясь слезами, я закричал в пустоту: «Маа-а-а! Ма-а-а-а!»
В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме № 42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно.
Впоследствии на все вопросы мне отвечали: «Умер в Москве», «Умер в Норильске»… Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. По сохранившимся копиям допросов становится ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, неспособным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моем до последнего его удара.