Майор Елисеев назначил почему-то сразу двух начальников — капитанов Воробейчика и Пылаева — первого над людьми, второго на строительство. Было отобрано с каждого участка по несколько бригад, в том числе и девчачьих, недавно пополнивших нашу часть. Из прорабов отправились Тимошков и Виктор Эйранов, неожиданно для себя получивший такое повышение.
Капитан Воробейчик, появившийся у нас только в Старом Осколе, высокий, голенастый, в очках на крючковатом носу, был похож не на воробья, а на очень тощую хищную птицу. Со мной он всегда очень любезно здоровался, очевидно принимая меня за еврея.
— Кто у вас будет вести техническую документацию? — как-то спросил я его.
— Признаться, я не подумал, — ответил он. — А если вы?
Так, к своему удовольствию, я тоже был назначен на новый рубеж. Подозеров было запротестовал, но мне неожиданно нашли заместителя — старого стройбатовца, прошедшего все рубежи, работавшего «сводником» у Терехова, то есть составлявшего сводки. Заместитель казался много лучше меня — бывший профессор математики одного из вузов Смоленска или Минска — Плешинский, человек сугубо интеллигентный, обаятельный, любивший классическую музыку. Удивляло только, почему Терехов так легко с ним расстался.
Я уже был далеко, когда Подозеров убедился, что Плешинский, хоть и был профессором математики, но никак не мог постичь, что от него требуется, и в конце концов, когда количество лошадей в нашей части прибавилось, был назначен начальником конпарка.
Вообще во время войны люди иногда получали самые неожиданные назначения. Плешинский был сугубо кабинетный ученый, не знавший, как называется та или иная часть упряжи, не знавший, чем лошадей кормят. Он мне сам признавался: «Оказывается, лошадки любят овес и сено, но овес любят больше». Но Плешинский был человеком исключительной честности, он строго следил, чтобы его любимые питомцы были сыты и не использовались бы налево, и потому оказался хорошим конским начальником и пробыл на этой должности до конца войны. Как-то спустя много времени я его встретил в Москве на Театральной площади, с палкой, с портфелем, в фетровой шляпе и в элегантном пальто, он важно вышагивал и очень обрадовался, увидев меня.
Глава двенадцатая
Донские рубежи
Ранним июньским утром мы двинулись в пеший поход за 120 километров в Воронежскую область. Погода стояла чудесная. Нескончаемой вереницей шагали наши люди с котомками и котелками, сзади ехали две подводы, на которых везли слабых. Впереди на автомашине ехал капитан Воробейчик с завхозом, поварами и кухарками, с собой они везли пять овец.
В заранее намеченной деревне назначался ночлег, квартирьеры на каждой хате писали мелом — сколько людей туда можно поставить.
Какие хорошие были жители тех мест! Все они, хоть и обобранные войной, считали своим долгом бесплатно накормить ночлежников, мало того, когда днем мы проходили через деревни, то крестьянки выходили за ворота с ведрами молока и черпаками наделяли им каждого в котелок. Они буквально соревновались в щедрости.
Запомнилась мне одна крестьянка, у которой я ночевал по пути. Муж ее пропал без вести, старшего сына недавно взяли в армию, второй сын — мальчишка — погиб, балуясь с неразорвавшимся снарядом (кстати, в каждой деревне гибли такие мальчишки от снарядов и от мин), хата была разрушена бомбой. И женщина вместе с двумя дочерьми принялась восстанавливать хозяйство. Выручала корова, и старшая дочь ездила на попутных машинах в Воронеж продавать молоко, пробираясь через милицейские заслоны. Но на одном молоке хату не построишь, гнала хозяйка и самогон. В тот вечер, когда я у нее ночевал, она все уговаривала нашего шофера привезти ей из леса ранее заготовленные бревна. Не имея другой платы, она предлагала свое тело. Засыпая, я слышал весь их разговор. Она пыталась кокетничать с шофером, но сквозь кокетничанье слышалась в ее голосе дрожь. Не знаю, за какую плату, но к утру бревна были доставлены. И тогда поднялись новые заботы — а кто же будет их тесать, а кто же будет рубить сруб и за какую плату?
Вся сожженная Белоруссия была восстановлена вот такой энергией крестьянок, у каждой из которых половина семьи погибла.
Много спустя мне пришлось уже в Польше попасть в одну полуразрушенную деревню. И там в подвале я увидел человек 20 женщин, детей, стариков, лежавших под перинами в полной прострации. Они считали, что все погибло, и у них не было сил принести даже воды, даже дров для печки.