Залегли спать вповалку, а на следующее алмазное утро двинулись дальше и к обеду прибыли в Большую Дмитровку.
Там царило необычное оживление. Штаб УВПС-100 размещался в нескольких домах — в бывшей школе, в бывшем сельпо, в бывшем правлении колхоза. По всем направлениям бегали снабженцы, бухгалтера и прочие. У крыльца отдела кадров толпился народ. Везде виднелись розвальни, груженные всякой всячиной. Лошади фыркали и, весело тряся мордами, хрустели сеном.
Сам Богомолец изредка выходил на крыльцо и свирепо рычал. И тогда люди начинали носиться проворнее, а лошади удивленно поднимали морды.
Я разыскал капитана Финогенова, который меня заверил, что поеду, конечно, я, что о Некрасове не может быть и речи. На мой вопрос — куда мы едем и зачем, он махнул рукой и ответил:
— Едем куда-то в калмыцкие степи, а зачем — это второстепенное дело. Начальство за нас что-нибудь надумало.
Через полчаса он вновь встретил меня и смущенно сказал, что сам Богомолец меня вычеркнул из списка и вписал Некрасова.
Вот так-так! Обидно будет возвращаться обратно. Меня утешало только внеплановое приобретение масла, сала и сахара.
Ко мне подошел Некрасов и запинаясь сказал, что комиссар запротестовал — ему ехать нельзя, ведь его принимают в партию и он сегодня отправляется в УОС получать партбилет. Да, конечно, партбилет куда важнее «особого задания».
А через всю площадь гремел зычный голос Терехова:
— Голицын, скорее в отдел кадров! Получай командировку!
Через полчаса я вышел на площадь, размахивая не помятым, как лебединая грудь, командировочным предписанием:
«Предлагается старшему топографу такому-то ехать… Об исполнении донести. Срок командировки 2 месяца…»
И внизу подпись Богомольца — лежащий на боку мистический овал и три рогульки.
А какие, тогда уже ставшие легендарными, населенные пункты перечислялись! Еще так недавно весь мир с трепетом читал эти названия: Котельниково, Абганерово, Аксай, Тундутово… И сейчас у меня хранится тот вконец истрепанный листок…
Смеркалось. Я собирался ночевать у капитана Финогенова и угостить его своими богатствами. Но ко мне подошел Терехов и сказал басом:
— Ну их ко всем чертям! Поедем дальше.
До Саратова было 70 километров. Мы шли, как и вчера: впереди рыженькая, сонная клячонка, за ней закутанный в бабий платок столь же сонный стройбатовец-возчик, потом, гордо посматривая на усыпанный звездами небосклон, шагал я в лохматой шапке и в полушубке, потом шагал сутулый долговязый Терехов, а несколько поотстав, хромая на обе ноги, ковылял Щелкунчик-Гофунг. Из всех наших красных носов свисали длинные сосульки.
Переночевали в следующей деревушке с поэтичным названием — Золотая Долина. Предколхоза нас вселил силком в какую-то избу. Хозяйка, неистово ругаясь, не только не дала подстилки, но утром не допустила ни к умывальнику, ни к ведру с водой. И хоть она затопила печку, но сало поджарить мы вынуждены были в соседней избе.
Терехов и я смеялись, а Гофунг громко негодовал.
Тем же порядком мы двинулись дальше и шли за санями весь день. Остановились ночевать в последней деревне перед Саратовом.
Гофунг объявил, что он хороший повар, и потребовал соединения всех наших продуктов. Сдуру я отдал ему также свои 6 кило пшена.
Он сварил какое-то месиво из муки и сала, которое подгорело. Терехов все ехидничал, а я позавтракал с аппетитом и вышел на улицу к лошади.
Жгучий холод охватил меня. Накануне было ясно и морозно, хотя тихо. А сейчас к 30° мороза добавился ветер. Вернувшись, я достал из своего мешка одеяло и по-бабьему закутался с головой. Гофунг и возчик поступили точно так же. А старший лейтенант Терехов не пожелал поганить одеялом свои недавно полученные кубики в петлицах и только опустил уши у шапки.
И снова мы двинулись дальше. До Саратова оставалось еще 25 километров — без жилья, без деревца.
Этот переход был одним из самых тяжких в моей жизни. Несмотря на одеяло и шапку, ветер и холод пробирали мое лицо и голову. Терехов долго терпел, но потом тоже достал одеяло и закутался. Здесь в безлюдье, да на таком ветру некому было показывать свои новенькие кубики.
Рыжуха наша вся заиндевела. Мы боялись, что она упадет. Нет, ничего — все так же сонно и невозмутимо шагала вперед, на ее веки намерзли комья льда.
И мы сами, закутанные по-бабьи, превратились в обледенелые глыбы. Я оставил открытой только узкую полоску поперек глаз.
А ветер налетал все резче и жгуче, пронзал холодом насквозь. И направо, и налево, и впереди, и сзади белел только ровный снег, да вереница телеграфных столбов тянулась вдоль дороги. Мы шли молча, да едва ли я смог бы пошевелить челюстью.